Книга Гоп-стоп, битте! - Георгий Хлусевич

Молча шагнул к следующему лотку.

— Теплые ботинки ищете? — Пожилая продавщица с внимательными глазами притопывала на месте от холода.

— Не только. Мне еще нужны перчатки и спортивная шапочка. — Подошел ближе. — Не знаю, хватит ли у меня денег? Уже боюсь спрашивать. Легче самому подсчитать.

— Вы на нее не обижайтесь. У нее муж от рака крови неделю назад умер. Трезвый был мужик. Она квартиру продала, и все без толку.

— А зачем продала?

— Как зачем? На лечение. Лекарство из Москвы привозила. Страшно дорогое. Она уж договорилась, что ее костный мозг Виктору пересадят. А у нас в Омске анализы на совместимость не делают. Только в Новосибирске. Последние деньги за анализ уплатила, и вдруг ответ из Новосибирска: несовместимость.

— А разве у вас нет медицинской страховки?

— Не смешите! Какой с нее толк?

— Тогда у этой женщины нужно что-нибудь купить. Хоть какая-то выручка.

— Сердечный вы человек, но у меня хоть сумочку-то купите!

— А зачем?

— А вы туфельки свои итальянские в руках понесете? — Повернулась к соседке: — Верка! Хватит реветь. Давай-ка спасем человека от холода.

Денег хватило. Его усадили на ящик.

Приподнял штанины, примеряя теплые ботинки. Блеснул белыми икрами.

— Твою мать! Да он же без кальсон! — всплеснула руками пожилая. — Отморозишь себе хозяйство.

— А я думаю, почему мне так холодно? Зуб на зуб не попадает. А сколько, интересно, стоят кальсоны? Хотя все равно покупать уже не на что. Да, если честно, я их ненавижу. Мне кажется, будь я женщиной, никогда бы не полюбил кавалера в кальсонах.

— Точно, точно! Мой Витя тоже эти гандоны ненавидел. В моих старых гамашах зимой ходил. И то не так стремно.

— Дай-ка туфли. — Пожилая продавщица осмотрела подошвы, заглянула внутрь, прищурила глаза, прочитала этикетку. — Заморским клеем пахнут, новые.

— Три дня всего ношу.

— Сходи к Резо. Он в конце ряда в сапожной будке сидит. Усатый, как таракан. Купит. Только ты сразу не отдавай, поторгуйся. Он та еще бестия. Тебе до весны не понадобятся, а без кальсон пропадешь.

С воображением у пожилой было слабовато. Резо был похож не на таракана, а на тюленистого Сталина. Портрет недоучившегося семинариста, ухитрившегося впоследствии стать «отцом народов», висел на стене за спиной.

Усатый взглянул на обувь.

— Что хотел, дорогой? Набойки?

— Продать хочу.

Осмотрел, щелкнул по тугой подошве ногтем с черным ободком, покачал головой.

— Не продашь, брат. Не сезон. А мне малы, — с вежливой наглостью соврал Резо и сделал вид, что хочет вернуть туфли владельцу.

Михаэль протянул руку, чтобы взять обратно.

— Если только брату купить. — Сапожник не донес туфли до руки владельца. Спрятал туфли под прилавок. Молча протянул деньги. Упредил возражения по поводу малой цены: — Не сезон, брат. Весной бы больше дал.

* * *

Хорошо думается в общественном транспорте, но только если успел занять место у окна.

Михаэль успел. Правда, занятое им черное сиденье троллейбуса провалилось, отчего пассажир вынужден был сидеть, чуть согнувшись и как бы укоротившись в росте.

Привалился плечом к промерзшему окну. Кто-то любопытный оттаял пальцем лед на стекле. В эту дырочку размером с пятикопеечную монету смотрел на город одним глазом Михаэль, стараясь не дышать на стекло.

Мелькали серые однотипные дома. И общее впечатление город оставлял серенькое, но блеснул на зимнем солнце величавый контур изумительной церкви и облагородил восприятие.

Проплыли, точно по сцене древнегреческого театра, театральные маски на фасаде ТЮЗа.

Искусно сработанный из металлолома Дон Кихот остался за окном, оставив впечатление неправды — не может старый больной Росинант стелиться по земле таким бешеным молодым галопом. Связки не выдержат. А главная несообразность металлической композиции состояла в том, что не конь нес всадника, а всадник, точно пушкинский Балда, нес коня между неестественно длинными ногами.

Ветер заворотил начало плохо натянутого лозунга на стене здания и украл в слове «перестройка» первую букву. Получилось «ерестройка».

Двое подпивших в середине прохода громко сквернословили, игнорируя требование кондукторши приобрести билеты.

— Тогда выходите.

— Ты сама, крыса, сейчас выйдешь. Тебе сказали: денег нет. Одну остановку проехать жаба душит? Не на себе везешь.

У нее жалко кривились морковного цвета губы, и в какой-то момент она застыла перед ними, протянув руку, как за милостыней.

Пассажиры молча наблюдали сцену, но никто не пришел ей на помощь и не попытался усовестить нахалов.

Последнее обстоятельство било больнее всего.

С решительным видом направилась к кабине водителя, якобы чтобы остановить троллейбус, пока хамы не приобретут билеты. Но, дойдя до передней площадки, не обратилась к водителю, а присела на сиденье, стараясь не моргать, чтобы не выкатилась малодушная, по ее мнению, слеза.

«Того, который пониже, — представлял Михаэль, — можно вырубить одним ударом локтя в пьяную харю — безотказный и очень травматичный прием, а со вторым один на один проблем тоже не предвидится».

Он встал, прошел мимо них и протянул деньги девушке с морковными губами.

— Возьмите на два билета, — поймал ее недоуменный взгляд, — ну, за этих двоих. — Прочитал на ее служебной бирочке: «Любовь Васильевна Лебедева».

— Не надо. Вы же не миллионер за всех платить. Знаете, сколько таких у меня за день?

— Но вы же с выручки работаете. Возьмите, Люба.

Взяла деньги, оторвала два билета, заморгала еще чаще и отвернулась к окну.

Он отдал им билеты. Полыхнула зоологическая ненависть в залитых водкой глазах. А чего он хотел? Благодарности? Он им кайф сломал, покочевряжиться вволю не дал и милостыней унизил, козел.

Проклятый паспорт! Без него он без вины виноватый. Любой контакт с милиционером начинается с проверки документов. А жаль. С каким удовольствием он распластал бы их на полу троллейбуса. Агрессия витала в воздухе, и он, сам того не желая, впитывал ее. Нишьт гут!

* * *

Ему подсказали, что надо выходить на площади Ленина.

Чуть не упал, ступив на обледенелый асфальт. Огляделся. Никакой площади в общепринятом понимании этого слова не обнаружил. Направо — аптека, в двух метрах от него — подземный переход, чуть дальше и еще правее — здание музыкального театра с нелепой крышей. Крыша напоминала лыжный трамплин, ничего общего с высоким искусством не имела, и если бы в этот момент с ее заснеженной плоскости воспарил прыгун с прижатыми к туловищу руками, он бы не удивился.