Книга Предрассветная лихорадка - Петер Гардош

Когда полчаса спустя комиссия составляла протокол о случившемся, она была уже в состоянии невменяемости. Приступы плача следовали один за другим, наконец ей сделали укол успокоительного, от которого она впала в ступор; она лежала на койке, скорчившись, и не реагировала на вопросы.

Рассказывать комиссии о случившемся уже который раз принималась Шара.

– Я уже говорила. Он был открыт, – показала она на единственный шкаф в палате.

Шкаф в углу и теперь был распахнут, он был почти пуст – все вещи девушек умещались на нижней полке.

Светловолосый, с ослепительно-белой кожей мужчина в очках переводил слова Шары на шведский начальнице местного отделения “Лотты”.

Протокол составляла фру Анна-Мария Арвидссон.

– Как выглядел материал? – спросила она.

Шара погладила по спине скорчившуюся Лили.

– Лилике, как он выглядел? Я ведь видела только мельком…

Но Лили лишь тупо смотрела расширившимися зрачками на стоявшую за окном березу. Шара попыталась ответить вместо нее:

– Отрез на зимнее пальто. Коричневого цвета. Ворсистый. Ей двоюродный брат подарил.

Мужчина в очках шепотом перевел.

– Это могло случиться, пока нам в столовой делали объявление. Все были там.

Фру Анна-Мария Арвидссон швырнула ручку:

– Кража в госпитале – такого у нас еще не бывало! Я просто не знаю, что можно тут предпринять.

– А я знаю! – стукнула по столу дама из “Лотты”. – Мы найдем пропажу. И вернем владельцу.

* * *

Вернувшись в лагерь, мой отец отметился в канцелярии и пошел в барак, чтобы переодеться. Был полдень, он знал, что все в это время в столовой.

Он вошел в комнату и тут же отпрянул. Две обу-тых в башмаки ноги над средним рядом кроватей описали в воздухе полукруг. Мой отец уронил на пол чемодан. А потом сделал вещь совершенно бессмысленную: снял очки и протер уцелевшую линзу. Когда же он водрузил очки снова на нос, то понял, что это не галлюцинация. Из‑за навесного шкафчика с того места, где он стоял, верхняя часть помещения была не видна. Но, шагнув вперед, он увидел и тело: серые брюки, ремень.

Тиби Хирш!

Он повесился на крюке, на котором висела лампа в жестяном абажуре. Под ногами повешенного валялось письмо. У отца задрожали все члены, ему пришлось сесть. Шли минуты. Мой отец чувствовал неодолимое желание прочитать письмо. Чтобы унять эту дрожь и ужас. С того места, где он сидел, видно было, что внизу письма темнеет печать.

Значит, официальное!

Мой отец обо всем догадался: он понял, что в этом письме содержится, еще до того, как поднялся и, пошатываясь, подошел к висящему на веревке телу. Но он все же решил проверить. Не поднимая последнего письма, полученного радиомехаником и ассистентом фотографа, и даже не нагибаясь, мой отец увидел, что это за извещение. Копия свидетельства о смерти Тиборне Хирш, урожденной Ирмы Кляйн.

И отец тут вспомнил, что ведь он так сразу и написал Лили, что жену Хирша, насколько он знал, застрелили еще в Берген-Бельзене. Он знал об этом, еще когда по бараку вилась длинной змеей торжествующая процессия. Почему же он подавил в себе это чувство? Почему он не бросился к Хиршу, чтобы встряхнуть, отрезвить его?

Но когда? Когда он мог это сделать?

Быть может, когда Тибор Хирш сел в кровати, размахивая письмом? Когда он завопил: “Жива! Моя жена жива!”? Мог ли он тогда подбежать к нему, встряхнуть, проорать в лицо: ничего подобного, нету ее в живых, она сдохла, трое видели – ее пристрелили как бешеную собаку?!

Или можно было сделать это позднее?

Но когда, когда?

Когда Хирш, будто флагом, махая над головой письмом, двинулся между койками, вопя, как осанну, то слово? Тогда? Или когда к нему присоединился Гарри, когда положил руки ему на плечи и они стали скандировать, будто на демонстрации: “Жива, жива, жива, жива!”?

Что он мог сделать в эту минуту, когда страх, судорогой сводивший им все нутро, неожиданно отступил, сменившись ликующим заклинанием? Как мог он остановить это извержение?

“Жива, жива, жива, жива, жива, жива!”

Может, вскочить на стол и перекричать этот хор? И что бы он мог кричать? Одумайтесь?! Придите в себя, идиоты?! Поймите же, наконец, что вы остались одни, их нет, они умерли, превратились в дым – все, кого вы любили! Я это видел! Я знаю!

Он не сделал этого. Он встал в ряд, мой отец стал четырнадцатым кольцом той змеи, частью целого, которое, потеряв рассудок, отказывалось верить в то, чего уже не изменишь.

И вот на крюке перед ним висело безжизненное тело Хирша.

* * *

Вечером, когда действие успокаивающего немного ослабло, Лили почувствовала себя достаточно сильной, чтобы вместе с Шарой пойти в канцелярию и подать официальное заявление о краже.

К тому времени, как она получила письмо моего отца, который, прибыв в Авесту, быстро выяснил, как у шведов принято поступать в таких случаях, Лили уже сделала первый официальных шаг.

Но они оба знали, что в этом году нормального зимнего пальто у Лили не будет.

Дорогая, единственная моя Лилике! Нужно подать заявление в полицию о совершении кражи неизвестным лицом. Ты должна написать его по-немецки, в трех экземплярах (один директрисе, один в Комитет по делам иностранцев и один в полицию), указав, что конкретно пропало: пальтовая ткань, три с половиной метра, коричневая, в мелкий рубчик…

Но как раз в это время происходили события поважнее. Во вторник утром девятерых девушек, в том числе трех венгерок, находившихся в госпитале в Экшё, отвезли на автобусе в Смоландсстенар. Там, на станции, было настоящее столпотворение, и беспрерывно шел снег.

Большинство обитателей лагеря сидели уже в вагонах, и прибывшие из Экшё спешно поволокли свои котомки и чемоданы по чавкающему грязью перрону. Свенссон с медсестрами в черных пелеринах бегали вдоль состава, как военный наряд каритативного назначения. Они пытались всех успокоить. Было море слез, поцелуев и слякоти. Из динамиков разносилась веселая музыка.

Лили, Шара и Юдит Гольд разыскали вагон с подругами по бараку, которых они не видели уже три месяца. Все кричали и обнимались. А потом опустили окна и стали посылать воздушные поцелуи доктору Свенссону. На перроне показалась медсестра на велосипеде, с огромной кожаной сумкой через плечо. Она резко звонила в звонок, и народ перед ней расступался. Медсестра везла вторничную почту – организаторы позаботились обо всем. Накидку, чтобы не мешала ей при езде, медсестра подоткнула выше колен.

– Почта! Почта! – закричала она, спрыгнув с велосипеда.

Велосипед со звоном упал на перрон. Вытащив из сумки конверты, медсестра стала зачитывать имена, стараясь перекричать громкоговоритель:

– Шварц, Вари, Бенедек, Райх, Тормош, Леман, Сабо, Бек…