Книга Великая легкость. Очерки культурного движения - Валерия Пустовая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помимо энергии отрицания, отряхивания праха с ног, новой России нужно оправдание безотносительное, положительное. И Данилкина, и Улицкую занимает один и тот же вопрос: откуда человеку черпать силы для нравственного поступка?
Из литературы, отвечает Улицкая. Из космоса, отвечает Данилкин.
И каждый при этом сознает, что эпоха, когда литература и космос имели власть над массовым сознанием, осталась в прошлом. Современность, устроенная вопреки прошлому, расплатилась литературой и космосом за новые сапоги.
Время, когда реликвией свободы стали дорогие сапоги, а ее миссионерами – инженеры, учителя, филологи, прошедшие вынужденную переквалификацию в частном бизнесе, осмыслила Елена Чижова в романе «Терракотовая старуха». Противоречие советского идеализма и капиталистического «цинизма» она показала как цивилизационный конфликт.
Августовский переворот Чижова восприняла так же серьезно, как октябрьский: ее роман – о невозможно трудном выживании человека старого воспитания в новом обществе.
Учительница Татьяна становится настоящим героем времени, когда меняет слово на дело: в один миг вдохновенно бросает филологию и институт для карьеры в мебельной компании. Карьера движется: автор отстаивает честь и высокую квалификацию интеллигента, прямо показывая, как языковое чутье и аналитический ум пригодились героине на новом месте. Но сфера применимости интеллигента не беспредельна: криминализованная экономика требует инициации кровью, и, столкнувшись с расправой в офисе, героиня навсегда уходит из бизнеса.
Жалким новый роман Чижовой выглядит потому, что тема в нем взята трагическая – а интонация истерическая. Начало романа возносит героиню на пьедестал, и эта позиция весьма устойчива: бросив филологию для бизнеса, героиня, по замыслу автора, не совершает предательства, не изменяет своим склонностям. Она просто делает свое дело – находит способ выкормить дочь, а заодно вытянуть из нищеты подругу с ребенком и мужа-неудачника. И что еще важнее – совершает гениальный с исторической точки зрения шаг: осваивается в новой цивилизации, когда «рухнула» прежняя – «великая», но от которой остались только «старые сочинения», «пустые мертвые слова».
Нравственный подвиг героини – ушла из дела, едва оно потребовало от нее быть свидетельницей (а значит, невольной соучастницей) насилия, – непредвзятый читатель оценит как новое доказательство ее верности себе, духовной твердости, динамичности восприятия, иными словами, увидит, что героиню приводят в бизнес и уводят из него одни и те же качества. Но Чижова подсовывает фантомную, литературную трактовку: проворовавшийся сотрудник, с которым шеф планировал жестоко расправиться, сродни ребенку, одна слезинка которого, по Достоевскому, перевесит весь «дивный новый мир», и вот через Достоевского героиня не смогла переступить. Высокий регистр романа перебит нытьем, недостойным такой сильной женщины: «Зачем меня воспитали иначе?»
Чижова убеждена, что «нет» учительницы Татьяны, сбежавшей от шефа Евгения, будет для молодых читателей непонятно так же, как «нет» пушкинской Татьяны, отказавшей Онегину в адюльтере. «У них другие сердца. Похожи на желудки», – произносит героиня блистательную инвективу в адрес собственной дочери.
Но недавние события показали, что постсоветское перерождение не вмешалось так глубоко в человеческую природу. Государственник Данилкин, написавший биографию Гагарина в пику комфортщикам и консюмеристам, равно как либеральная Чижова, пытающаяся приживить к новому социальному порядку классические литературные схемы, адресовались, по-видимому, довольно абстрактной аудитории.
Декабрьское общественное воодушевление воскресило из языкового небытия понятие «интеллигенции», но силу черпало не из идеализма прошлого, не из социальной утопии и не из космоса – поближе. «Скажу ужасное. Вот ведь как выходит: если в стране уже действует хоть какой-нибудь закон о защите прав потребителей, то потребление рано или поздно делает из человека гражданина», – Андрей Мирошниченко («Московские новости») нашел источник исторического вдохновения в «самом пошлом» капитализме. Приоритет частной жизни в результате декабрьских протестных выступлений был как будто дискредитирован. И перелом в настроении «застоя», бесперспективности воспринимается как следствие смены приоритетов: так, респонденты журнала «Афиша» замечают, что «философия сидения дома просто себя изжила» (Юрий Григорян), а «тезис «не занимайся политикой, и все будет хорошо, занимайся только своими частными семейными делами» подвергнут ревизии. Достигнут тот предел, после которого, не занимаясь политикой, изменить ничего нельзя» (Станислав Белковский).
Однако тут антидиссидентский тренд вдруг сливается с заветными чаяниями героев «Зеленого шатра», и публицисты начинают творить новую, капиталистическую утопию о поколении людей, которые отстаивают не идею свободы, а права и собственное достоинство. Они, как и литераторы, записавшиеся в государственники по убеждению или ради эпатажа, думают, что диссидентствуют. Идут наперекор. Но в отличие от предшественников, ничем не рискуют.
Соперничество за историческую память этого поколения – недальновидная стратегия. Ни Солженицын, ни Гагарин не стали кумирами нового времени. Они вместе, как Великая Отечественная и самиздат, Звездный городок и исправительно-трудовые лагеря, утонут в пене забвения, потому что существовали вместе, в исторической связи.
Раскрыть эту сложную, не по уму человека, провиденциальную связь, в которой и звездный ужас, и жизни цвет, написать не государственническую и не диссидентскую, а полную художественную историю советского времени – по плечу ли кому-либо из современников? Полемика односторонних концепций в минувшем году показывает, что такой роман уже заказан – и обществом, и литературой, и историей.
Осталось найти непредвзятого исполнителя.
Писатель Бояшов и режиссер Шахназаров об истоках воинского героизма
В кино сейчас это принято: снимать какую-нибудь традиционную, в подкорках массового воображения засевшую историю – в двух вариантах. Можно почти одновременно – чтобы критики поговорили о «конкуренции Белоснежек», сопоставляя «Белоснежку: Месть гномов» Т. Сингха (вышла на российские экраны в марте) и «Белоснежку и охотника» Р. Сандерса (покажут в июне).
Комедийный мюзикл Сингха про молодящуюся королеву и фэнтези Сандерса про сироту-принцессу, взявшую в руки меч, вызывают в памяти «конкуренцию» образов другой фольклорной героини – Красной Шапочки.
В мультфильме 2006 года из этой сказки сделали стебный детектив, за которым последовал столь же издевательский сиквел – боевик («Красная Шапка против зла»). А в прошлом году появилась, напротив, до мурашек серьезная вариация на тему красной тряпки для волка – готичная легенда с оборотнем в «Красной шапочке» К. Хардвик, ранее экранизовавшей подростковую сагу о вампирах и оборотнях «Сумерки».
