Книга Гражданская война. Миссия России - Дмитрий Абрамов

– Если это так, то есть справедливость и на земле! – произнес с удивлением Космин.

– Да, я тут дня два назад встретил Петра, э-э… Усачева, помнишь поручика из Ростова, к нам тогда прибился?

– Как, где?

– Да здесь он, в Касторной! Про тебя все спрашивал.

– Слушай, Алексей, как бы увидать его? Точно ль он здесь?

– Да сейчас пошлю за ним вестового. Их часть здесь недалеко квартирует.

За Усачевым послали. Через полчаса трезвый, выбритый и свежий поручик возник перед хмельной компанией.

– Петр Петрович! Друг сердешный! Ходи к нашему столу. Здесь тот, кого ты жаждал лицезреть! – воскликнул есаул, махая и зазывая Усачева рукой.

– Всех приветствую, господа! Здравствуй, дорогой Кирилл! – произнес, засияв лицом, Петр Петрович, кланяясь всем сразу, а затем крепко обнимая и целуя Кирилла.

У Космина что-то дрогнуло в груди, ибо он почувствовал какую-то особую ноту величия и тихого торжества в словах Петра.

– Это тебе, прочти, дорогой, родной друг, – уже почти шепотом произнес Петр, протягивая Кириллу конверт.

– Налейте поручику, господа! Уж больно он серьезен и шепчет что-то, словно заговорщик. Говори громко при всех, Усачев! Какие могут быть тайны? – настаивал хмельной Пазухин.

– Что? Что там? – испуганно спросил Космин.

– Прошу простить, господа. Письмо адресовано подпоручику и носит сугубо личный характер.

– Иди же, выпей с нами, каналья! Пусть Космин читает. Ему уже хватит. А то будет опять искать и звать под столом гномов и троллей, как было не раз по завершении добрых попоек. Помнишь, Кирилл, под Тернополем или в Питере, как ты надрался в «Приюте комедиантов», когда мы пили с этим известным поэтом, как его бишь, э-э, Глумлев? – почти орал есаул.

Но Космин уже не слышал призывов друга. Он читал, сердце его колотилось, руки тряслись, душа холодела, умом он повторял молитву «Да воскреснет Бог…». Усачев тем временем подошел к столу, опрокинул в рот штрафной стакан с самогоном и, внимательно посматривая на Космина, негромко сказал:

– Господа, вы можете поздравить подпоручика.

– С чем поздравить? – с интересом спросил молодой хорунжий.

– Будь здраве, добродию! – громко произнес сотник и выпил.

– Сейчас сам скажет, – отвечал Петр Петрович.

«Милый, родной мой Кирюша. Поздравляю нас обоих, – читает Космин, и сердце его воспаряет к небесам, – октября 5 дня (по новому стилю) сего 1919 года я родила. Мучилась почти сутки. Но теперь у нас с тобой хорошая, румяная доченька. Назвала ее Наталией. Кормлю сама, грудью. Молока хоть отбавляй. Как ты там, милый? Пришли хоть весточку. Не знаю, где и когда застанет тебя это письмо, но я через надежных знакомых отослала его Петру с просьбой передать тебе. Брат уж точно найдет тебя, хоть время нынче смутное и страшное. Береги себя, дорогой, и о нас с доченькой не беспокойся. Мы в Кадоме, дома у моих отца и матери. Пиши. Жду. 7 октября 1919 года. Твоя Евгения», – читает и перечитывает Кирилл, не веря глазам своим.

А в ресторации шум, пьяные разговоры о войне и политике, папиросный дым столбом, мутноватый, подслеповатый свет расстрелянных электрических люстр и десятков свечей. Где-то вдали гремит канонада. Досками забиты проемы арочных окон ресторации и вокзала, а сквозь щели поддувает холодный октябрьский ветерок, ибо выбиты стекла, а закрыть более нечем. У путей перевернутые остовы сгоревших вагонов и паровозов. Но вокзал живет, работает. Россия!.. Кирилл пытается прийти в себя, прислушаться, понять, что происходит. С трудом различает слова Пазухина. Поправляет и протирает запотевшее пенсне, осматривает зал, слышит и видит, как в соседней кампании какой-то молодой подъесаул читает стихи. Он тянется к столу, берет стакан, пьет и плачет. Слезы сами текут из его глаз, а он не может и не хочет остановить их. И это приводит его в чувство…

– Меня с тобой связали узы

Моих прадедов и дедов, —

Не мне ль теперь просить у музы

И нужных рифм, и нужных слов?

Воспоминаний кубок пенный

Среди скитаний и невзгод

Не мне ль душою неизменной

Испить указан был черед?

Но мыслить не могу иначе:

Ты город прошлых тихих дней,

И новый вихрь судьбы казачьей

Тебе был смерти холодней.

Был атаман главою края,

Слугой России и Царей.

И, облачением сияя,

Служил в соборе архиерей.

О Думе спорили дворяне

И об охоте невзначай,

Купцы – о дегте и тарани,

В прохладных лавках сев за чай.

Блюли закон, моляся Богу,

Хулили злобу, блуд и месть.

Все казаки ходили в ногу

И отдавали лихо честь.

Февраль принес с собой начало.

Ты знал и ждал теперь конца.

Хмельная Русь себя венчала

Без Мономахова венца.

Тебе ль стоять на Диком поле,

Когда средь вздыбленных огней

Воскресший Разин вновь на воле

Сзовет испытанных друзей?

Ты знал – с тобой одним расплата

За тишь романовского дня.

Теперь не вскочит пылкий Платов,

Тебя спасая, на коня, —

читал с листа молодой белокурый подъесаул с чубом и твердым подбородком.

– Какие хорошие стихи! Кто этот, что читает? – спросил юный хорунжий в черкеске.

– Толком не знаю. Какой-то казачий поэт из Донского корпуса. Фамилия то ли Староверов, то ли Труроверов, – отвечал захмелевший Пазухин.

– Извините, сотник, о чем и о ком читает этот господин? – тихо и пьяно, вытирая слезы, спросил Космин у донского офицера из соседней компании.

– Это наброски его поэмы о Новочеркасске, – также тихо и пьяно отвечал сотник.

Давно оплеванным призывом

Серели мокрые листки,

С тоской кричали и надрывом

Внизу вокзальные свистки

В тумане сумрачно темнели

Бульваров мокрых тополя,

А партизаны шли и пели:

«Увидим стены мы Кремля».

Гудели пушки недалёко,

И за грехи своих отцов

Шли молодые одиноко,

И впереди них – Чернецов.

Кружились вихри снеговые

Над свежей глиною могил.

Каледин знал, кого впервые

Он на кладбище проводил.

Мела метель. Покорно ждали

Неотвратимого конца,

Но эти дни зачаровали

Снегами юные сердца.

И стало тесно и немило

В глухих родительских домах,

Когда свой знак нашил Корнилов

Добрармии на рукавах.

Зарю казачьего рассвета