Книга Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Отныне запертая в комнате в Болшево, каждый день мечтающая увидеть своего так сильно, но недостаточно любимого друга, Анна вонзает в себя нож воспоминаний.

Их первая размолвка на предмет женщин. Во время прогулки по бульвару Распай, который Модильяни ценил за атмосферу некоего триумфа, художник сказал, что женщины привлекательны лишь без одежды, а в платьях всегда фальшивы и неуклюжи.

Он любил дразнить Анну. Брала ли она реванш? Да, оставляла художника на пару дней без единой весточки – скорее, для того чтобы проверить собственные чувства, а не ранить его. В любви каждый всегда стремится доминировать.

Иногда вечерами дистанция между Ахматовой и Модильяни ощущалась довольно сильно. Он курил гашиш. Она сидела рядом. «Будь мила и добра», – шептал он полуосознанно. Что именно он хотел сказать? Чего вообще хотят мужчины, разговаривающие с женщинами из положения лежа?

Анна не могла быть с Модильяни милой.

Она ни с кем не была милой.

Первая заговорщическая улыбка. Первое невольное соприкосновение пальцев. Прогулка вокруг Сакре-Кёр, безумная потребность в его объятиях, усилия, прилагаемые, чтобы скрыть чувства. Кто теперь вспомнит и взлелеет эти воспоминания, кроме нее?

* * *

В своей комнате в Болшево, быть может, в последней комнате в ее жизни, поэтесса продолжает ворошить прошлое. Ее время на земле заканчивается. Жизнь, полная испытаний. Желала ли она когда-то другой жизни? Менее болезненной, но не озаренной встречей с Модильяни? «Никогда», – думает Ахматова, вспоминая вдохновенное июньское утро, когда, раззадоренная собственной храбростью, поэтесса купила у бродячей торговки на бульваре Распай охапку роз. Красных, крепких, пушистых на ощупь. «Прекрасный букет, чтобы восхитить его», – надеялась Анна. Однако в сите Фальгьер дверь Амедео была заперта.

Ахматова берет ручку. Та почти не пишет. Поэтесса возвращается к карандашу.

Отдать должное – почтение, справедливость. Кому? Чему? Художнику, чьи картины теперь висят в самых известных музеях мира? Влюбленной девушке, воспринимавшей свое чувство как должное? Самой любви?

«Окно его комнаты над дверью оставалось открытым, и я не придумала ничего более умного, кроме как забросить цветы в окно мастерской. Я сразу ушла, не дожидаясь возвращения Амедео. Когда мы встретились, он сказал, что очень удивился: как я могла проникнуть в его комнату, если он запер ее на ключ? Я все объяснила. «Это невозможно! – воскликнул он. – Цветы слишком аккуратно смотрелись».

* * *

Приходит время расставаться. Она ли себя в этом убеждает? Или он? Кто на кого давит? Каким образом? Его постоянная потребность в новых впечатлениях, страх потерпеть крах, разрушительный страх, губительный даже для творчества. Ее невыносимая серьезность. Страх сделать все неправильно, сделать больно. Дурная женщина. Неудавшийся скульптор. Каждый вонзает в себя свой нож. Любовь. Вибрирует ли она до сих пор в бесконечных скобках тишины? Любовь бессмертна. Любовь постоянно перерождается. Обычно так говорят, когда теряют любовь.

Умирать. Перерождаться.

Иногда перерождение – это уход.

«С чувством вины и волнения я купила билет на поезд. В муках я покидала Россию и в муках туда вернусь. Скажи одно слово, и я не уеду».

Может быть, Модильяни в этот момент закуривает сигарету.

В беззвездном небе большого города Анна ищет оракула. Она старается не смотреть на скульптуры, аккуратно составленные полукругом у дальней стены, тем не менее работы, которую Модильяни сто раз начинал и сто раз бросал, взгляд Анны миновать не может: строгая светлая голова, близняшка из известняка – Ахматова созерцает ее с восхищением и в этот вечер – с тревогой. Поэтесса видит уже не голову богини или царицы, в которой раньше с улыбкой узнавала свой невыносимый профиль; не просто красивую скульптуру, предмет искусства, нет, теперь эта живая и одновременно мертвая голова – совершенно неповторима, она – вещь в себе.

Анна страдает, чувствует что-то новое, все понимает, и понимание причиняет боль. Модильяни получил от Ахматовой то, что хотел. Теперь она может уезжать. Теперь эта удивительная скульптура существует сама по себе, она переживет поэтессу, переживет художника, переживет их обоих.

* * *

В середине июля Анна собирает чемодан. Было бы интересно стать свидетелем последней ночной прогулки вокруг Сакре-Кёр, проследить их маршрут до Восточного вокзала, взглянуть на Модильяни и Ахматову, прижавшихся друг к другу на заднем сиденье запряженного лошадьми омнибуса и глядящих на Париж словно с движущегося балкона. Покидать Париж на долгие годы – кошмар, от которого мы избавлены. Прощание на эспланаде вокзала, слова благодарности, обращенные к водителям фиакров, – было бы хорошо обо всем этом здесь поведать, но, увы, Ахматова не написала ни об обстоятельствах, ни о причинах своего отъезда ни строчки. Есть лишь дата – 14 июля 1911-го – тогда Анна еще была в Париже, но уже на чемоданах.

* * *

Две недели спустя она присутствует на приеме, организованном на пленэре другом Гумилева, Владимиром Кузьминым-Караваевым, юристом, чья усадьба располагалась в нескольких верстах от резиденции госпожи Гумилевой в Слепнево в Тверской губернии. Анна отправляется туда сразу по возвращении из Парижа.

Когда на вокзале Анну узнает старая горбунья, давным-давно прислуживающая у Гумилевых, она тут же разносит по округе весть: француженка в элегантной шляпке с черной ленточкой возвращается домой к господам. Кажется ли путешественнице, что у свекрови она скорее забудет Париж? Забыть Париж и себя в Париже – такова цель Ахматовой. Заняться шитьем, садоводством, популярным в России собиранием грибов: груздей, сыроежек, белых, подберезовиков. Стереть из памяти очертания силуэта, во всех отношениях чрезмерного для здешних мест. «Моя феерическая худоба», – сказала бы она. «Вам надо поправиться, мой птенчик», – слышит Анна. А за ужином у свекрови ее сосед за столом, заседающий в земстве, спрашивает, не мерзнет ли поэтесса в России после Египта. Какого еще Египта? Тут Анна узнает о том, что дома ее прозвали «лондонской мумией».

Пятнадцатого июля по русскому календарю[58]Владимир Кузьмин-Караваев принимает гостей в своих владениях, включающих реку, вышку для прыжков в воду и теннисный корт. Коля хочет воспользоваться случаем и представить широкому кругу знакомых ту, которую именует молодой супругой. В словах автора «Кенгуру» всегда одновременно слышится и нежность, и легкая ирония. Профессора, жены профессоров, эрудиты-провинциалы – все приветствуют Анну, облаченную в летнее светлое платье. Коля указывает Анне дорогу – под тенистым сводом дрожащей березовой листвы до террасы, где аромат хвои царствует над всеми цветочными запахами, и, наконец, до самой гостиной. Появление Анны под руку с мужем заставляет гостей смолкнуть. Гумилев заранее спланировал эффектный выход – почти как в танце. Теперь завистники могут источать яд сколько угодно. Анна вернулась, Анна отказалась от Парижа, остальное не так уж и важно…