Книга Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук

И вдруг его словно пронзает молния. Он неожиданно осознает, что отчаянно сопротивляющаяся девушка – это Бина.

Валерий соскакивает с коня и бросается к воину. Он останавливает уже замахнувшуюся руку. Воин в недоумении.

– Ты молодец, – говорит префект, и голос его странно дрожит и прерывается.

В нем только теперь рождается ужас, что он не сразу узнал Бину, – но не стоит убивать всех. Риму нужны рабы.

В первое мгновение распаленный сражением воин дернулся вырвать руку с мечом. По законам войны селение и его жители отданы им, победителям. Это их законная добыча. Так почему префект так неожиданно вмешался? Или ему самому приглянулась эта красивая иудейка?

Воин дернулся еще раз, но дисциплина взяла верх, и, крайне недовольный, он отправился выполнять какое-то ненужное, путаное приказание префекта.

За те минуты, пока это все происходило, Амрам, схватив за руку дочь, попытался потянуть ее за собой. Бежать, бежать, пока враги не опомнились.

Но дочь остановилась и повернулась навстречу офицеру. Какое странное выражение на ее прекрасном лице.

До этой встречи Валерию казалось, что он почти победил свое чувство к этой девушке, что он вновь спокоен, равнодушен, насмешлив.

Но одного взгляда на Бину хватило, чтобы все здание его циничного скептицизма рухнуло. Он смотрел на девушку и не понимал, как он жил все это время без этого одухотворенного тонкого лица, без этих больших удлиненных глаз, в темной глубине которых крылась волнующая его неразгаданность. Да разве он жил?

Валерий проглотил комок, застрявший в горле от охватившего его волнения, сказал не своим, сдавленным голосом:

– Бина, пойдем со мной. Ты и твои родители будут спасены. Позволь мне позаботиться о тебе.

Девушка смотрела в лицо Валерия, не отрывая взгляда, и молчала. Ветер шевельнул черные кольца рассыпанных волос. Вот она порывисто шагнула вперед, прислонилась к плечу мужчины, нежно провела длинными пальцами по его щеке.

– Бина, – хрипло проговорил Валерий, – я женюсь на тебе. У нас будут дети. Ты всегда будешь со мной.

– Бина, – негромко ахнула за спиной девушки Хадас и замолчала – то ли от потрясения увиденным, то ли под действием быстрого взгляда Амрама.

От селения продолжали нестись звуки сражения, лязг оружия, крики, но двух застывших в объятиях людей словно на мгновение окутала тишина.

– Валерий, – медленно, с наслаждением, проговорила Бина, – Валерий. Я люблю тебя. Люблю, – сказала она пылко, открыто и безгрешно, – сердце мое сразу сказало: люби, оно рыдает и беспредельно рвется к тебе. Я не знала, как мучительна бывает любовь, как горька.

Мне больше ничего не снится. Лишь только ты. Ночи напролет я нашептываю тебе безумные нежные слова, даже не знаю, откуда они берутся. Ах, как это было бы хорошо, как сладостно, – и ее руки все гладили, все ласкали его лицо, обвивали шею, – но я не могу быть с тобой.

От слов Бины, от ее близости, от желанной возможности счастья у Валерия кружилась голова, он сказал не задумываясь:

– Есть немало женщин… – и не договорил, тут же ужаснувшись обыденности своих слов, тому, что он хоть на мгновение мог сравнить ее с кем-то из тех женщин, что живут в лагерных поселках, следуя за легионом, в обществе неофициальных жен, проституток, работорговцев, военнопленных.

Но она поняла и, откинув назад голову, долго внимательно смотрела в серые глаза. И хотя девушка находилась в кольце его рук, Валерий вдруг почувствовал неясную тревогу.

– Оглянись, – тихо прошептала Бина, вновь прижавшись щекой к жесткому кожаному панцирю, – там, за спиной твоей, горит мой дом. В этом доме я родилась, в нем провела все дни жизни своей. И вот его нет. Нет родных моих, нет подруг, нет соседей. Вы пришли и разрушили мой мир.

Бина отстранилась, медленно высвободилась из рук Валерия, отступила на шаг. Ее пальцы, словно прощаясь, вновь коснулись его щеки, скользнули по плечу. Девушка опустила руку, сказала:

– Мы не свободны в чувствах своих. Но вольны в поступках. Быть вместе. Это значит, один из нас должен стать предателем своего народа. Что может быть гнуснее, что более достойно презрения? Ты не можешь стать иудеем. Я не могу быть римлянкой. Лежать в твоих объятиях, когда земля моя горит и стонет, когда истерзанный народ мой истекает кровью. Нет. Я не смогу. Я не смогу есть, спать, жить.

Глубокий голос девушки был спокоен и тверд. Она говорила об обдуманном, выстраданном и окончательно решенном. Ветер вновь шевельнул, отбросил назад ее волосы. Она замерла на мгновение, чуть приподняв красивое лицо, сказала просто:

– Я никогда не буду твоей, римлянин.

Валерий почувствовал, как в груди его леденеет сердце, как медленно от расходящегося волнами холода застывает тело, как мрачнеют глаза, как суровеет лицо. Он не может найти слов, чтобы выразить свои чувства, чтобы убедить. Он чувствует, что потерпел поражение, неудачу.

Он задал простой, но ненужный вопрос. Бина ответила. Но чем дальше они говорили, тем глубже разверзалась пропасть между ними, тем более чужими они становились. Бина не называла его больше по имени, как в минуты признания в любви. Она говорила: римлянин. И это звучало отстраненно и даже презрительно, словно она говорила: язычник, или варвар.

– Куда ты пойдешь? – спросил Валерий, и голос его был холоден.

– В Иерусалим.

– Не надо. Иерусалим будет взят.

– Нет! – воскликнула Бина, отрицательно покачав головой.

– Бедная женщина. Разум твой помутился. Ты заразилась слепотой от разбойников. Ты не видишь, что происходит вокруг. Раскрой глаза, Бина. Иерусалим обречен.

В Валерии закипает гнев. Он вспылил. Он говорил что-то грубое, насмешливо-солдатское о ее Боге, о самомнении иудеев.

Бина не прерывала, а лишь смотрела своими умными глазами, понимая, что за всем этим взрывом, за всем неуместно прорвавшимся римским высокомерием стоит боль. Казалось, она не слышала, о чем говорил Валерий, а лишь впитывала звучный голос, запоминала распаленное гневом лицо. И он заговорил тише. Замолчал.

– Римлянин, – сказала Бина так же отчужденно, как прежде, – мы никогда не поймем друг друга. Сотни богов рвут на части твою душу. А моя принадлежит Единому. И в руке Бога дыхание мое.

Валерий внезапно сник, почувствовал сильную усталость. Он сжал губы. Сердце давила тяжесть потери. Он понял, что бессилен. Почувствовал, что уговаривать, убеждать эту девушку бессмысленно. Ему на мгновение почудилось, что перед ним была не Бина, пред ним стояла дочь Иудеи, ее национальная гордость, ее идеал полной свободы. И она, эта гордая дочь Иудеи, сказала:

– Никогда.

Простое, короткое, емкое слово. Никогда эта девушка не будет принадлежать ему. Он никогда не поцелует завитки на ее шее, не коснется губами этих губ, не сожмет в руках это гладкое, смуглое, горячее тело. Она промелькнула пред ним, загадочная и непонятная, таинственная, как ее невидимый Бог, и исчезает. И вместе с этой потерей к нему неожиданно пришло понимание, странное для римлянина прозрение, полубредовая уверенность, что никогда Иудея не покорится Риму. Ее будут давить, ломать, терзать, разорять и уничтожать, а она будет возрождаться. Возрождаться из пепла вновь и вновь.