Книга Державы верные сыны - Владимир Бутенко

– Утащим бабенку, никуды не денется, – заключил Плёткин, на ходу набивая трубку табачком. – Погано только, – накажут вас за побег. Может, ударить челом Платову? Нехай спишет в отпуск по ранению. Какой из вас зараз рубака али стрелец?

– А ежели воспретит?

– Ваше благородие, доверьте мне отвезти зазнобу к родителям вашим. Я ее в обиду не дам. Во мне сумлеваться грех, – вместе шашкам крестились. Ну, всыплют плетей, выпорют. Вытерплю. Абы вас не тронули!

Ремезову невзначай вспомнилось, что и ординарец, когда жили в ауле, заглядывался на красивую ногаянку. И только было хотел отказаться, но казак наложил крестное знамение и предостерег:

– Худого не подумайте. Я не ведал, что Мерджанка вам по нраву. Теперича она – невеста ваша…

Но осуществить задуманное оказалось далеко не просто.

Плёткина привлекли к починке фур, и казак явился к командиру лишь под вечер. А Ремезова держал при себе есаул, выбиравший для сотни лошадей из отбитого татарского косяка. И Леонтий, обеспокоенный тем, что опаздывает на свидание, освободился только перед самым закатом.

Иван отогнал двух лошадей, – гнедого диковатого маштака для себя и чудом уцелевшую каурую командира – для Мерджан, в балку. А Леонтий снова, сбивая недобрые взгляды, петлял между ногайскими арбами и отовами, прежде чем пробрался к условленному месту. Уже начинало смеркаться, и ярче пылали в становище едисанцев костры. Подле них собирались аульцы, вышедшие из жилищ после намаза.

Мерджан не шла.

Плёткин, дежуривший у лошадей, издали подал свист, предупреждая, что неподалеку. Минул час. Однако виляющая по склону тропа оставалась безлюдной, скрадывалась темнотой, и с каждой минутой надежда сотника на встречу с любимой таяла.

«Значит, не смогла ускользнуть, – грустно рассуждал Леонтий, не спуская глаз с ногайского становища, откуда доносились голоса. – Или просто не захотела? Не нужен я ей…»

Обида все больше бередила душу. Ждать было некогда, да и бессмысленно. И Ремезов, не боясь подозрений аульских родственников, решил разыскать Мерджан. Пусть все выяснится в этот вечер!

У шатра нового аул-бея ярился костер. Вокруг него сидели одни мужчины, возбужденно говорливые, перекрикивающие друг друга. Появление русского офицера, многим знакомого, вызвало среди них оживление. Хан-бек, улыбаясь, пригласил Ремезова-эфенди пройти и сесть с ним рядом, разделить праздничное застолье.

Сотник благодарно поклонился, замечая кувшины с бузой и вином, куски жареного мяса на блюдах.

– Что за праздник? – спросил он у освободившего ему место Мусы, на поясе которого висел уже кубачинский кинжал.

– Хан-бек калым получил и меня не обидел, денег дал. Мерджан новый муж увез. Калым-байрам!

– Когда? Куда увез? – вздрогнув от неожиданности, торопливо спросил Леонтий.

– В свой аул, на Кубань-реку.

«Я догоню ее! На подводах далеко не уедут! – лихорадочно заметались мысли. – Как я раньше не догадался!»

Он вскоре попрощался с аульцами и зашагал обратно, в сторону балки, где ожидал ординарец. Надо было, пожалуй, предупредить есаула. Самовольные отлучки в полку строго пресекались. Но это отняло бы полчаса. За такое время можно одолеть десяток вёрст!

Вызванный свистом, Иван подогнал лошадей. Ремезов запрыгнул на свою каурую и, рванув повод, крикнул на ходу:

– В погоню! За мной!

Он не знал, да и вряд ли кто ведал в ауле, по какой дороге направился старый ногаец, – в степи тысяча путей! Но, по всему, дядька аул-бея придерживается маршрута, по которому орда передвигалась. Правил по набитой колесами широкой степной колее.

Ремезов гнал каурую, понукая криком! Следом на татарском жеребце, горячем и гривастом, поспевал Плёткин. Отчаянный перебор копыт катился вдоль долины. Они отмахали уже изрядно, когда замаячили силуэты всадников, и зычный бас окликнул:

– Кто такие?! Казацкий кордон!

– Свои! – отозвался Ремезов. – За ногаем гонимся! Коня угнал!

Донская речь успокоила дозорных.

– Глядите, как бы вас сами не угнали! – предупредил тот же горластый казачина. – Черкесы шалят, разбойничают!

Спустя полчаса, когда лошади начали сбиваться с напряженного аллюра, носить боками и выступил на их крупах пот, казаки настигли-таки едисанский обоз. Став лагерем, путники жгли костры. Распряженные лошадки паслись на луговине. Резкие болотные запахи мешались с горечью дыма и свежестью молодой травы.

Насторожившись, ногайцы встали, когда к ним вплотную подрысили всадники. Но, узнав казаков, дружески их приветствовали. Однако повели себя донцы необъяснимо странно!

Ремезов спрыгнул на землю, стал обходить подводы, в темноте стараясь разглядеть лица женщин. Это не понравилось двум молодым крепким обозникам. Они, не оставляя казачьего офицера одного, заступали ему дорогу и подозрительно спрашивали:

– Куда ходил? Зачем ходил?

Мерджан ютилась на убранной коврами подводе. Она первой узнала его, спрыгнула с высокого борта.

– Леонтий! Продали меня! Калым давали…

– Я отменяю это! – непримиримо выкрикнул сотник. – Ты не рабыня. И забираю тебя….

Видимо, не совсем и не сразу поняли Ремезова не только ногайцы-охранники, новоявленный муж Мерджан, но и сама девушка, покорно пошедшая за сотником.

Иван подогнал лошадей. На виду у всего обоза Леонтий подхватил девушку на руки и посадил на лошадь. Следом запрыгнул сам. Миг – и всадники, под затихающую дробь копыт, растворились во мгле.

Ногайцы гнались до казачьего кордона. Когда же Плёткин, увидев сородичей, крикнул, что за ними гонятся османы, и пальнул для острастки вверх из пистолета, преследователи осадили коней и повернули вспять. Казаки на кордоне бросились своим на выручку. Но сотник с ординарцем, не откликнувшись, вихрем промчались мимо, точно призраки…

17

С утра солнце было по-северному хмурым, пряталось в серой дымке, и тянуло сыроватым воздухом со стороны Балтики, из вековых чухонских лесов. А к полудню все небо очистилось. Залитые яркой синевой, преобразились и сквозящие березняки в парке, и аллеи, и пруды, и широкие лестницы, и самый Екатерининский дворец.

Восхитительный день начала апреля нарушил все планы императрицы. Она велела подать шубку и без промедления отправилась гулять в парк в сопровождении левреток, статс-дамы графини Брюс и Марии Саввишны, камер-юнгферы. У всех настроение было веселое, и они по-женски болтали, сплетничали о женах иностранных посланников, являющихся на приемы расфуфыренными, с таким количеством украшений, что из них можно составить ювелирную лавку. Временами Екатерина останавливалась на аллее, посматривала на окна покоев, где находился «милая милюша», Гришенька любимый, и вздыхала, упрекая мысленно, что он чрезвычайно долго собирается, не выходит в парк, хотя она послала ему приглашение загодя.