Книга Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру - Валерий Шубинский

Исакий лодкой, ты небес

превратный мир за облаками,

я пиль собачий на ветру,

тебя люблю, моя Фонтана,

невмерлый дом протянет грудь невдалеке.

Любовная томит походка,

подвязка в шелк окружена,

ах, ты ль вязала над землей

перчаткам этим кружева?

Ищи меня, сквозь желтый лист,

я тут, я там. Ищи меня.

Я в этом саде

свои желанья обрядил,

я встречу радостно Фонтану[118].

Евгений Вигилянский, 1923 г.

Позднее Вигилянский участвовал в деятельности ОБЭРИУ, но в качестве не поэта, а “администратора”. Членами Ордена были Игорь Марков, бывший “речевок”, бухгалтер по профессии, Борис Черный, Борис Соловьев, Георгий Матвеев. Большую часть этих людей у нас не будет повода еще раз упомянуть – они не оставили следа ни в биографии Хармса, ни в литературе. Известно еще несколько имен молодых поэтов, с которыми Даниил Иванович приятельствовал в середине двадцатых. Например, имажинист Семен Полоцкий[119], однофамилец одного из основоположников русского стихотворчества. Двадцатилетняя Лидия Ивановна Аверьянова, поэтесса, музыкантша и актриса, также была заинтересованной слушательницей обаятельного “безумника”; за это ее строго корили друзья – члены объединения “неоклассиков”.

Отдельного разговора заслуживает второй (наряду с Туфановым) мэтр заумников Ленинграда середины двадцатых – Игорь Герасимович Терентьев (1892–1937). Как и Туфанов, до революции он (тогда студент-юрист Московского университета) эстетическим радикализмом не отличался. Но, не в пример “горбуну-корректору”, Терентьев был и в те годы связан с литературными кругами. Ему, в частности, покровительствовал Ходасевич.

В годы Гражданской войны Игорь Герасимович оказался в Тифлисе (Грузия, отделенная от горящей России стеной Кавказа, наслаждалась своей короткой сытой независимостью). Там он повстречал Крученых, подружился с ним и (вместе с братьями Ильей и Кириллом Зданевичами, поэтами и живописцами, в свое время “открывшими” Нико Пиросмани) основал группу, названную по широте Тифлиса, “41°”. Долгие годы спустя, вспоминая об этом времени, Крученых писал:

Игорь, помнишь?

Когда-то мы вместе

озоровали в Тифлисе:

кроили какально-анальный словарчик

из Гумилева и Ахматовой –

молитвенник для дам.

Предсказывали литкончину

блочистов и юродегенератов[120]–

кузминских мальчиков и юркунов <…>

…Изумительный,

лаково-цепкий танцор,

ты рядился тогда негром,

косыми скулами

обольщая балерин.

Самый остроумный человек в Тифлисе,

ты читал доклады

о “грандиозаре”,

ерундовых орудиях,

“маршруте шаризны”

и о стрельбе в обратную сторону,

чтоб победить летаргию привычки.

Лишь аннулировав все богатства,

мы стали богатеть.

В нашем разговоре

мы начинали не ниже,

чем с 41 градуса[121].

Крученых считал, что Терентьев – настоящий футурист, а Маяковского “еще надо футурнуть”. Однако некоторые (и, пожалуй, лучшие) терентьевские стихи были совершенно чужды зауми (и вообще особого радикализма) – например:

Под барабан шарманка пела по-грузински

Яблоками на осликах пахло солнце

В тени Давида лежал Головинский

При свете холмов из бронзы

На голубей Кура в замостье шипела

Трамвай выбивался в Европу из Майдана

Пробегала девушка твердая как чурхчела

Наступал вечер во всех странах[122].

После отъезда Крученых из Тифлиса Терентьев, сблизившись с экономистом, психологом (одним из первых в России фрейдистов) и стихотворцем Г.А. Харазовым, пытался создать Академию стиха. (Как известно, общество с таким названием некогда собиралось на Башне у Вячеслава Иванова. Ирония судьбы в том, что Харазов, через некоторое время перебравшийся из Тифлиса в Баку, познакомился там с Вячеславом Великолепным и вскоре стал его непримиримым врагом[123].)

Стоило бы, наверное, попросить прощения за обилие этих излишних в контексте биографии Хармса деталей, но слишком уж бросается в глаза контраст между почти полной изолированностью Туфанова и широкими контактами Терентьева. И это было не единственное отличие. Терентьев был не эскапистом, а активным сторонником революции. Левые художники были людьми “красными” – за редчайшими исключениями. Туфанов, как позднее Хармс и Введенский, к таким исключениям принадлежал, Терентьев – нет.

В двадцатые годы главной сферой интересов Терентьева стал театр, потеснивший литературу. В первую очередь именно как режиссер оставил он след в отечественной культуре. По приезде в Петроград (1923) он начал ставить спектакли в рабочих и агитационных театрах, затем в “Агитстудии” Виктора Шимановского и наконец с января 1926 года – в театре Дома печати. Одновременно он некоторое время заведовал (“на общественных началах”) так называемой “фонологической лабораторией” в основанном Казимиром Малевичем Институте художественной культуры[124]. Проповедуя “смерть драматургии”, Терентьев, однако, выступал и в качестве драматурга. Его перу принадлежит антирелигиозная агитпьеса “Снегурочка” (переделка Островского), “Джон Рид” (не особенно удачная инсценировка “Десяти дней, которые потрясли мир” Джона Рида). Успех спектаклей Терентьева был немалым; авангардного режиссера пригласили даже в бывшую Александринку (где он должен был поставить “Пугачевщину” Тренева), но с тамошней труппой он не сработался.