Книга Могло быть и хуже. Истории знаменитых пациентов и их горе-врачей - Йорг Циттлау

Осенью у Клее вновь появилась кожная сыпь. Его направили в университетскую дерматологическую клинику в Берне, где он прошел комплексное обследование, но даже тогда врачи воздержались от определения точного диагноза.

Почему врачи держали пациента и его родных в неведении? Швейцарский дерматолог и исследователь болезни Клее Ганс Зутер предположил, что в Берне изменения кожного покрова сочли признаками начинающейся склеродермии, воспалительного заболевания соединительных тканей кожи. В дальнейшем эта болезнь часто распространяется на сердце, легкие и пищеварительный тракт, приводя к смерти. Зутер полагает, что врачи предпочли скрыть диагноз от Клее и его близких именно в силу его серьезности: «Это было следствием гуманного отношения к пациенту, которого такой диагноз и знание о прогнозе развития болезни могли психически сломить и этим усложнить и без того тяжелое положение. Такое знание отняло бы у тяжелобольного человека последнюю надежду на улучшение и выздоровление». Таким образом, сокрытие диагноза диктовалось неподдельным человеколюбием.

Мог быть и другой мотив — врачи просто не были уверены в своих выводах, не хотели брать на себя ответственность и говорить пациенту полуправду. Но перед тем как простить им их «человеколюбие», нужно вспомнить, что они воздерживались только от оглашения диагноза, но не от самого процесса лечения. А их лечебные методы были мучительны независимо от того, знал пациент свой диагноз или нет. Тяжелобольной человек сам может сделать вывод о масштабах своего несчастья, когда видит, какие меры принимаются к его лечению. Складывается впечатление, что врачи экспериментировали с методами лечения и тем самым подвергали своего пациента серьезному риску. Например, в феврале 1937 года Клее была сделана инъекция против «гормональных нарушений». После этого он весь день промучился от сильного жара, который в современной английской медицинской терминологии называется «drug fever»{12}. Мы точно не знаем, что ввели художнику. Скорее всего, это был терпихин или олобинтин — обычные в то время препараты для лечения склеродермии. Они представляют собой смесь оливкого и терпентинового масел, последнее считалось возбуждающим средством, стимулирующим работу иммунной системы. Однако терпентиновое масло часто приводило к аллергическим реакциям, вплоть до аллергического шока. Кроме того, известно, что при склеродермии противопоказана стимуляция работы иммунной системы. В наши дни это заболевание лечится подавляющими, а не укрепляющими иммунитет препаратами. По той же причине было совершенно бессмысленно назначать Клее большое количество витамина С.

У Клее развилась типичная «склеродермическая маска»: лицо потеряло всякую выразительность, губы сузились, а нос заострился. Развившееся малокровие лечили препаратом, содержащим железо и мышьяк, и лекарством на основе экстракта животной печени. Он достаточно хорошо переносил действие этих медикаментов, но они мало могли ему помочь.

Только в 1938 году доктор Шорер объявил больному его диагноз. Но опять не прозвучал термин «склеродермия», хотя он известен медицине еще с 1847 года. Вместо этого речь шла о некоем «вазомоторическом неврозе». Это примерно то же самое, что назвать рак легких кашлем. Использование термина «вазомоторный невроз» сближало склеродермию с нервными и сердечнососудистыми заболеваниями. На самом же деле эти заболевания, прежде всего нарушение кровоснабжения рук (болезнь Рейно), являются одним из последствий склеродермии.

На поздних этапах развития болезни Клее все чаще испытывал трудности при приеме пищи. Они были вызваны тем, что изменения соединительной ткани добрались уже до нижней части пищевода. Его сын Феликс позже писал об этом: «У моего отца возникало затруднение при еде, потому что огрубевшие стенки его пищевода больше не позволяли проводить в желудок твердую пищу. Хотя его состояние периодически улучшалось, мой отец пять лет с начала болезни и до самой смерти невыразимо страдал… Пищевод не пропускал в желудок даже рисовое зернышко». Клее приходилось кормить жидкой пищей, и о посещении ресторанов, приносившем ему раньше столько удовольствия, не могло быть и речи.

Клее выразил свои страдания в двух рисунках. Первый называется «Мне — селедку?!» и изображает зверя, который держит перед открытой пастью рыбу на вилке. Второй, «Больше никогда не возьму в рот такой еды!», показывает того же зверя, который давится своей пищей. Незадолго до смерти Клее нарисовал горшок с мазью, которой он лечил свою высушенную и загрубевшую кожу. Картина называется «Посудина с мазью» и висит в Центре Пауля Клее в Берне. Она похожа на одноглазого монстра, который заглядывает зрителю прямо в душу.

10 мая 1940 года художник уехал на лечение в Тессин. Через неделю его состояние стало стремительно ухудшаться: сердце больше не выдерживало. 29 июня 1940 года в возрасте шестидесяти лет Пауль Клее скончался. Причиной смерти было названо воспалительное заболевание сердечной мышцы.

Эрнест Хемингуэй: фатальная неизбежность суицида

Журналист Бернар-Анри Леви{13} был очень красноречив. Когда он, одетый в черный костюм и белоснежную рубашку, повышал голос, никто не осмеливался его перебивать. Критик писал о нем: «Он обладает полной властью над своими слушателями. Без остановки, дыхательных пауз и всякого колебания он разбрасывается своим остроумием, расточает его, разбазаривает — остроумие буквально распирает его изутри… Цель, которую он преследует, — это победа образованного большинства; средство для этого — риторическое убийство». Очаровательно-лукавый философ и француз, он привык так завладевать вниманием людей, что они верили любому его заявлению — пусть даже весьма скромно обоснованному.

Но пока все было иначе. Леви спрашивал, настаивал, добивался ответа — но выросшая вокруг него стена молчания не поддавалась его усилиям и не исчезала.

Он посетил клинику Майо в Рочестере, в списке пациентов которой значились многие знаменитости: Джон Ф. Кеннеди, Рональд Рейган, Джордж Харрисон, Билли Грэхэм и Боно, солист группы U2. Но Леви интересовал писатель Эрнест Хемингуэй, который лечился в этом заведении дважды, и второй раз незадолго до самоубийства.

В Майо о нем как будто никто не слышал. По стенам были развешаны портреты знаменитых пациентов и их лечащих врачей. Но для картин, изображающих Хемингуэя и его тогдашнего доктора Говарда Роума, места почему-то не нашлось.

Леви процитировал пресс-секретарю клиники слова Мэри, последней жены Хемингуэя, которая говорила о допущенных его врачами «ужасных ошибках». Ответом был только полный недоумения взгляд. Леви поинтересовался, не сотрудничал ли доктор Роум с ФБР и не входило ли в его задачи вывести неугодного писателя из игры. Оказалось, что документы, способные пролить на это свет, недоступны.

Почему же пребывание Хемингуэя в Рочестере так постыдно замалчивалось? Вполне вероятно, что ФБР наняло врача, чтобы присматривать за пациентом, который не скрывал своих социалистических взглядов и был закадычным другом Фиделя Кастро. Возможно и другое, более правдоподобное объяснение: в клинике Майо до сих пор не любят вспоминать, что их врачи сделали с писателем.