Книга Галиндес - Мануэль Васкес Монтальбан

– Наверное, из-за работы.

– Вряд ли. Будто он внутренне мечется, ты уже не даешь ему прежнего покоя. Вы часто ссоритесь?

– Да нет. Отношения у нас в последнее время довольно напряженные, но мы стараемся обращать все в шутку.

– Рикардо боится, что ты его бросишь.

– С чего ты взяла? Он тебе сказал?

– Да.

– Он этого боится?

– Да.

Ты смотришь на его красивый профиль, четкий в полумраке машины, на губы в беспрестанном движении, они выплескивают все новые и новые доводы, и закрыв глаза, представляешь Рикардо обнаженным, в постели с тобой, когда он чувствует свое превосходство великолепного любовника или когда ты видишь его неуверенность. Внутренне для тебя это все уже в прошлом, хоть ты и говоришь Пилар, что все это – временное, просто плохая полоса – и для ваших отношений, и для его работы, и для твоих исследований.

– У нас очень неблагодарная работа: нам никто не говорит «спасибо». Все считают, что мы – просто технократы, без всяких идей, дескать, мы работаем в государственном или партийном аппарате только ради денег, чтобы не остаться без куска хлеба. Они даже нас самих заставили в это поверить. И все-таки невозможно представить, чтобы социалисты вдруг отдали власть и утратили все свое влияние, а к власти пришли правые с их идеями и уничтожили все то хорошее, что мы сделали. Можешь быть уверена – лет через пятьдесят историки будут сравнивать все, что мы сделали, с реформами Карлоса III. Никто никогда еще не делал столько для того, чтобы Испания стала современной страной в полном смысле этого слова. Ты ведь бывала здесь и раньше. Что, на твой взгляд, изменилось?

– Ну, я приезжала сюда как туристка и была тогда совсем юной, но мне Испания показалась превосходной страной, точно такой, как ее описывал Хемингуэй.

– А сейчас?

– Теперь она больше похожа на романы Скотта Фитцжеральда.

– Я его не читала.

– Да это неважно. Это ведь субъективное впечатление, возможно, такое же субъективное, как у Хемингуэя.

Мужчины время от времени поворачиваются, интересуясь вашим разговором.

– Не нам ли вы там косточки перемываете?

– Нет, мы о литературе.

Когда вы выходите из машины, Пилар с Рикардо несколько ускоряют шаг – возможно, она хочет рассказать ему о вашем разговоре, а Марио, идущий рядом с тобой, говорит:

– Я краем уха слышал обрывки вашего разговора. Я читал Фитцжеральда и не очень понимаю твое сравнение.

– Я сравнивала два сугубо литературных представления об Испании – образы страны у Хемингуэя и Фитцжеральда.

– Я слышал, но сравнение все равно непонятно.

– Хемингуэй верил в эпическое начало, и Испания казалась ему страной эпической, где полно героических тореро и упорных партизан-фаталистов. У Скотта Фитцжеральда все пронизано ощущением поражения, мир для него навсегда расколот на богатых и бедных, на победителей и побежденных.

– И тебе Испания представляется такой?

– Ну я бы сказала, что вы стали более нормальной страной. Научились взвешивать надежды, избавились от пустых иллюзий и бессмысленных мечтаний. Разделились на упоенных победой прагматиков и прагматиков, тоскующих о революции.

– Ты забыла о других.

– О ком?

– О тех, что всегда были правыми.

– Они растерялись.

– И только?

– Слушай, давай оставим эту тему. Я и в американской-то политике не сильна, что уж там говорить об испанской. Меня занимает только моя работа.

Иногда в такие вечера ты быстро пьянеешь, в другие разы даже это тебе не удается. Трое твоих спутников с головой ушли в свои разговоры, время от времени пытаясь вовлечь в свою беседу и тебя; ты отвечаешь что-то невразумительное, но, увидев твою улыбку, они сразу успокаиваются. Ты не хочешь участвовать в общем разговоре, даже когда Рикардо делает попытку заговорить о том, что не может тебя не интересовать, – о твоих встречах с Аялой и Маргаритой Уселай. Ты говоришь об этом скупо и неохотно, очень сдержанно, словно тебе больно от того, что приходится сжигать что-то дорогое. Ощущение усиливается, когда они оставляют тебя в покое и ты вспоминаешь письмо Нормана, мысленно перебираешь свои папки, карточки – всю свою жизнь за те четыре года, что ты идешь по следам Галиндеса. Вашу последнюю встречу с Норманом около увитой плющом университетской стены; его наставления, твое недавно обретенное чувство уверенности в себе. Он просил тебя ничего не выдумывать, не создавать мифов. Он говорил, что хуже всего, если в центре научного исследования оказывается конкретная личность, и ты начинаешь восхищаться ею или ненавидеть. Другими словами, идти за мифом, каким бы ни представал в нем человек, – совершенством или чудовищем. Желая помочь тебе избежать этой опасности, Норман сказал, что прочитал статьи, стихи и письма Галиндеса и что как писатель тот показался ему весьма посредственным, впрочем, как и мыслитель, – ни одной оригинальной идеи, просто хороший публицист. И ты тут же яростно бросилась защищать Галиндеса. «Разве я занимаюсь им потому, что он был мыслителем? Или писателем? Я занимаюсь им потому, что смерть его была логическим продолжением его жизни». – «Не создавай заранее никаких схем – вдруг, в конечном счете, он окажется чудовищем?» Вспомнив этот спор, ты тянешься к папке с фотографиями и достаешь оттуда шесть снимков, которые прислал тебе Хосе Исраэль Куэльо из Доминиканской Республики. Слева – Агирре, спортивная фигура, упрямство на лице, он собирается что-то сказать. Вот на другой фотографии – снова Агирре перед микрофоном; глаза закрыты, руки протянуты к зрительному залу, словно из самой груди его вырывается какое-то искреннее, глубокое чувство. На прочих Агирре снят с высоким, худощавым, рано облысевшим мужчиной: в двухцветных туфлях, тропическом шлеме и костюме, которые носили в 40-е годы. Агирре и Галиндес. Вот и фотография, сделанная в Санто-Доминго, в 1942 году: группа эмигрантов-басков, а впереди двое мужчин – один худощавый, второй – крепкий и приземистый. Галиндес и Агирре. У Агирре – низко сдвинутая на лицо шляпа, Галиндес снят в тот момент, когда он шагнул вперед, к фотографу, и на лице его застыла полуулыбка, а взгляд устремлен куда-то вдаль. Какой же он худой! И тебе становится очень жаль его.

– Этим летом мы сможем взять напрокат небольшую яхту и поплавать по Средиземному морю. Можно доплыть до Греции, а потом вернуться паромом. Я тебе это повторяю, потому что, хотя мы за ужином ни о чем другом не говорили, вид у тебя был такой отсутствующий, словно ты ничего не слышала. Тебе что, Пилар и Марио не нравятся?

– Вовсе нет.

– Прости, если мы слишком много говорили о работе. Но ты, когда углубляешься во что-то свое, словно наглухо ставни закрываешь, совсем уходишь в себя.

– Да, это верно.

– Ты что сегодня, в постели читать не будешь?

– Нет. Я хочу, чтобы ты поскорее погасил свет – тогда я мысленно буду сочинять книгу, которую хотела бы прочитать.