Книга Воспоминания еврея-красноармейца - Леонид Котляр

В понедельник мы явились к следователю. Им оказалась женщина лет тридцати, с легким акцентом свободно говорившая по-русски. Она была дочерью русского офицера-эмигранта. Выяснить обстоятельства дела не составило особого труда: они были очевидны, так как майор просто нарушил правила движения, а пострадавшими оказались только мы. Но отпустить нас француженка не могла, не позвонив предварительно майору. Ей было не просто отстоять перед начальником гарнизона справедливую точку зрения, и все-таки сделать это она сумела.

Через полчаса мы уже ехали по той же улице мимо того же фонарного столба, но в обратном направлении. Шофер не брюзжал, не ныл, а даже посмеивался и шутил, хотя рука у него болела, а машина плохо слушалась руля. Домой мы возвратились без всяких приключений, а я в продолжение всего пути помогал ему за рулем.

А вскоре появилась возможность съездить в Париж. Туда отправлялась первая пятерка собранных на заводе «фольксвагенов». Поехал с ними наш завхоз Саша Похителюк — посмотреть Париж, а в следующий раз обещали взять меня. Съездили благополучно и возвратились с девушкой-француженкой, которую захватил с собой прогуляться Дмитрий Маркелович Брицкий.

Но следующего рейса я так и не дождался: очень хотелось узнать, остался ли кто-нибудь в живых из моих родных. Так что Париж я так и не увидел. 5 августа я навсегда покинул Штутгарт.

Репатриация

С тех пор я больше не видел Андрея Михайлеца и ничего о нем не знаю. Я писал ему в Чарджоу по адресу, который он мне оставил, но ответа не получил и письма мои не вернулись. В середине июля четвертым или пятым эшелоном уехал из Штутгарта Иван Доронин. Мы нежно с ним простились, обменялись домашними адресами, хотя я и не был уверен, что по этому адресу он меня найдет. А еще он передал мне свой пистолет «ТТ», который ему, не знаю где и как, удалось раздобыть. Пистолетом тогда обзавелся не он один, но в дело оружие не пускал почти никто. Не воспользовался им и я и передал перед своим отъездом Саше Похителюку. Мои письма Ивану остались без ответа, а я от него получил одно, где он сообщал, что восстановлен в звании и призван на службу, а обещанные подробности следующим письмом до меня не дошли, хотя я и ответил на его письмо еще из Штутгарта перед самым отъездом.

7 августа 1945 года эшелон прибыл в советскую зону оккупации, на станцию Галле.

Всех прибывших мужчин сразу же построили у самой железнодорожной колеи. К нам обратился полковник, произнесший всего две фразы: в первой содержалось поздравление с возвращением, а во второй — предложение сдать оружие, если оно у кого-либо имеется. Оружия не имелось ни у кого, но полковник в этом сомневался и снова предложил сдать оружие. Прошло несколько минут напряженного молчания. Полковник поинтересовался, будем ли мы сдавать оружие или так и будем стоять и думать. Церемония встречи явно затягивалась, а всем стало ясно, что теперь уже никак нельзя признаваться и сдавать оружие, если это не было сделано с самого начала. Так и не дождавшись от нас оружия, полковник удалился. Явился старший лейтенант и через весь город провел нас на асфальтированную трассу, по которой через несколько часов пути в пешем строю мы достигли аэродрома близ города Цербст, где располагался фильтрационный лагерь. Здесь предстояло пройти фильтр-проверку армейской контрразведкой, по результатам которой одни получат почетное право продолжить службу в Красной Армии, а другие окажутся где-нибудь за колючей проволокой.

В лагере был военный распорядок, нас разбили на роты и взводы, а в ожидании допроса-проверки мы занимались строевой подготовкой, изучением устава, политзанятиями и пр.

Допроса я ожидал с каким-то нетерпением, наивная вера в торжество справедливости оставалась во мне вопреки всему. Скрывать мне было нечего.

…В палатке за столом сидел капитан средних лет. Он смотрел на меня умными, понимающими глазами, и у меня сразу же пропало ощущение допроса. Казалось, я просто рассказываю о себе человеку, которому все это очень интересно.

Он предложил мне коротко рассказать о своей службе в армии, начиная с того, как я был призван 8 декабря 1940 года, и до того момента, как я попал в плен. И я рассказал о том, как началась моя служба, как я провалился в ледяную воду и был уволен в запас второй категории, как 11 июля по второй мобилизации был вновь призван в армию, как порвал свою справку, чтоб попасть на фронт, и дней через десять уже воевал в составе 756-го стрелкового полка 150-й стрелковой дивизии в селе Казачьи Лагери и был рядовым взвода связи 1-го батальона, когда попал в плен под Каховкой, где наш батальон прикрывал отступление дивизии 9 сентября 1941 года.

Когда дело дошло до анкеты и моей национальности, я впервые за эти годы заявил, что я еврей. Это не вызвало никаких «поворотов» в допросе. Капитан лишь поинтересовался, не допрашивало ли меня гестапо, а затем спросил, кто у меня остался в Киеве, когда я уходил на войну, и знаю ли я, что немцы расстреляли в Бабьем Яру 125 тысяч евреев. Я этого не знал. Затем капитан сообщил, что евреям при репатриации предоставлено право выбора, и я могу, если захочу, ехать из Германии не в Советский Союз, а в Польшу. Такая возможность меня удивила, но не заинтересовала.

Впоследствии я сообразил, что такое предложение могло быть обыкновенной провокационной ловушкой, которую капитан обязан был мне расставить по долгу службы, а уж мое дело было угодить в нее или не угодить и стать или не стать узником ГУЛАГа (этого слова я тогда, конечно, еще не знал). Затем последовал предпоследний вопрос: кто может подтвердить, что я, находясь в Германии, не скомпрометировал себя предательством или иными неблаговидными поступками прислуживания немцам. Я перечислил не менее десяти человек, проходивших вместе со мной проверку в фильтрационном лагере.

Наконец, следователь предложил мне назвать тех, кто сотрудничал с лагерным начальством, предавал товарищей, вел себя недостойно или добровольно вступил во власовскую армию. Я назвал троих: Михаила Криждера, выдававшего себя фольксдойчем и добровольно взявшего на себя полицейские обязанности, Николая Медведева, польстившегося на сытую жизнь и ради этого вступившего во власовскую армию, и Сергея, фамилии которого сейчас уже не помню, провокатора и предателя.

Этот Сергей каким-то образом обосновался в больничном бараке лагеря Шлетвизе. Я на два дня стал пациентом этого барака в связи с тем, что заболел ангиной. Там я попал к врачу, который лечил остарбайтеров от всех болезней при полном отсутствии медикаментов. Врач этот еще мальчишкой эмигрировал из России и не по своей воле попал в Германию из Французской Африки уже во время войны. Вот здесь я и познакомился с красавчиком Сергеем. Очень трудно было определить его должность в больничном бараке, но ясно было одно: живется ему там хорошо, и работа у него не очень тяжелая, да и непонятно какая именно. На немцев это было совсем не похоже — просто так держать человека на привилегированном положении.

Вскоре после этого Иван Доронин пригласил меня прогуляться по лагерю и, между прочим, сообщил, что в лагере есть подпольная организация, куда ему предложили вступить. Некоторые подробности этого сообщения меня насторожили, и вдруг меня осенило: не тот ли это Сергей из больничного барака предложил ему участие в подполье? Иван был потрясен моей догадливостью. А я после этого уже нисколько не сомневался в том, что Сергей — провокатор.