Книга Волшебная сказка Нью-Йорка - Джеймс Патрик Данливи

— Да подожди же ты хоть минуту, Корнелиус. Ты мне нравишься, я отношусь к тебе с уважением. Давай покончим с этим.

— Покончим с чем.

— Не из чего нам ссориться. Я многое могу для тебя сделать. Что ты торчишь в своем сраном похоронном бюро. С этими упырями. Давай, мы из тебя сделаем что-нибудь стоящее.

— Что ты такое несешь. Я никому ничего не позволю из меня делать.

— Ладно-ладно. Никто из тебя ничего делать не станет. Но разве плохо быть вице-президентом или кем-то еще. Ты только скажи, кем.

— Меня не купишь. И мистер Вайн не упырь.

— Ну, послушай. Давай отведаем икры. Просто ты. И я. И шампанское. Совсем как в Европе. Я все это для тебя приготовила. Хотела сделать сюрприз. И заумную музыку. Лимоны. Тосты вон под салфеткой. Я даже таскалась в самый Вест-Сайд, чтобы купить особого масла. А мы зачем-то затеяли с тобой эту дурацкую перепалку. Ну, иди сюда. Сними пальто. Ты самый настоящий независимый мужчина. Я готова с этим согласиться. Просто я к таким не привыкла. Пока. Пускай. Но я учусь. Вот. Иди сюда. Посмотри.

Миссис Соурпюсс опускается на колени и ничком вытягивается на полу. Белая мантия опадает на восточный с золотой оторочкой ковер. Медленно поворачивает голову, чтобы взглянуть снизу вверх. На Кристиана. Сквозь разделяющиеся пряди светлых волос.

— Растопчи меня. Я серьезно. Давай.

Кристиан глядит на распростертое тело. Жрица, ожидающая посвящения. Чтобы затем стряпать, шкрябать, ублажать и обожать. Долбака, который сейчас возвышается над нею. Пока не получит от него по морде. Пожалуй, стоит для практики побалансировать на ее ягодицах. Перед ждущей меня впереди долгой прогулкой по канату. Натянутому над моим скромным достатком.

— Иисусе-христе. Ну и каблуки у тебя. Какой ты тяжелый.

Кристиан соступает на пол с упроченного катанием на коньках зада миссис Соурпюсс. Где он стоял, укоренив по ступне на каждой крепкой округлости. Пока она не отвела руки назад и не сгребла меня за лодыжки.

— Я вовсе не просила меня убивать. Я хотела сказать, пройдись по мне. Легко. Ставя одну ногу зараз. Может быть, даже без обуви. И без пальто.

Кристиан сбрасывает туфли. Некогда принадлежавшие мертвецу. И все еще разгуливающие среди живых. В том холодном заиндевелом мавзолее, когда мультимиллионера Соурпюсса подняли, чтобы поместить в его нишу. Мне показалось, я слышал, как она произнесла, поехал, старый пердун. Она дернула меня за рукав и содрогнулась. Как грустно, что она не способна грустить. Теперь-то уж и подавно, теперь она получила все его деньги. И пару ног, которые будут ее топтать.

— Вот так лучше. А так совсем хорошо. Господин. Сладенький мальчик. Теперь каждый раз, как ляпну что-нибудь, буду твоей рабыней. Честное слово. Сейчас я тебе покажу. Мне вправду этого хочется.

С улицы наплывают звуки. Клекочут клаксоны. Визжат покрышки. Вдоль авеню завывают сирены. Гулко гудит самолет. Почти и не слышно ни виолончели, ни того, кто быть может на цыпочках подкрадывается ко мне со спины. Пока я бреду следом за ползущей на четвереньках миссис Соурпюсс. Назад в алебастровую чистоту. К дивану. Она неторопливо опускает меня на подушки. Она стоит у моих ног на коленях. Стягивает оба носка. Баюкает мои пятки в ладонях.

— Ну и лапы у тебя. Прости. Нет, лапы потрясающие. Просто прекрасные. Длинные, тонкие, нежные, как твои руки. Ну-ка спрыснем их немного шампанским. Для вкуса. Я хочу тебя съесть.

Миссис Соурпюсс поочередно берет губами каждый из пальцев, начиная с мизинца. Большому щекотно. Нежно посасывает их. Рука ее тянется к моему поясному ремню. Закрываю глаза, ослепленный искристым блеском ее бриллиантов. Свиристит молния на ширинке. Она стягивает с меня брюки. А вот у этих трусов в паху полный порядок. Спортивная раскраска. И полоски, тонкие, как на леденце. Могла бы даже попробовать их на вкус. Пока спускала. Я выбираюсь из пиджака. Она говорит, нет господин. Оставь это мне. Моя рабыня. Моя оказать тебе большая услуга. Твоя не двигаться. Моя есть скво. И моя хочет скушать тебя, ням-ням. Твоя ходила за мной на невольничий рынок. А моя вся черная. Может даже полячка. Мерзкая испорченная рабыня. Моя сделает все, чего желает большой сильный прекрасный вождь. Моя его скушает.

Воет виолончель. Я купил какой-то никому не пригодившийся лоскут, шоколадно-желтый с красным углом. Вроде украшения для вигвама. Купил и повесил дома на стену. Над катышками пыли, забившими все щели в полу. И около полуночи слушал по радио. Как замирает симфоническая музыка. И мягкий голос что-то мурлычет о том, как заботы и горести, затмевающие наш день, сворачивают шатры и, словно кочевые арабы, безмолвно уходят прочь. Забирая с собою любящих жен. И злые перестают мордовать добрых. Была и у меня спутница жизни. Было, с кем строить жизнь. Избывать на общем ложе свои прегрешения и ночные страхи. Плечом к плечу. Пока оно у нее не подломилось под градом ударов. И я остался один. За дверью каюты судового врача. Огромное судно гудело в тумане посреди океана. Белая крепость твоей исхудавшей груди. В которую я стучался, надеясь, что ты впустишь меня. Чтобы мне внутри прокричать мои несбыточные обещания. Поедем ко мне на родину, сказал я. К клюкве и тыквам, и парадам четвертого июля. Пусть даже к бесплодному берегу, по вдоль которого я пробегал ежедневную милю по твердой песчанистой почве. Через пустырь, где тек небольшой ручей. Отбывая свой срок во флоте, я служил на десантном корабле, выходившем в море, едва лишь забрезжит день. Чтобы угостить вас бронебойным снарядом. Вместо сладкого поцелуя. Серебро в волосах миссис Соурпюсс. Лижет мои колени, продвигается вверх по бедрам. И берет меня в рот. Совсем как наш корабельный кок. Джентльмен из Вирджинии, который охотился с гончими псами и жарил себе на углях куски украденного у нас мяса. Который пек золотистый, воздушнейший, вкуснейший бисквит, а вечерами пускал по кругу альбомчик с вклеенными в него фотографиями не стесненных одеждами тел, сплетающихся с другими нагими телами, образуя подобье лавины разного рода входных отверстий. У всего экипажа немедля вставало. То самое, что кок уплетал даже без соли, стоя посреди камбуза на коленях и обслуживая всех по порядку. В соответствии с воинским званием. Между тем как вокруг бешено заключали пари. Насчет того, сколько членов понадобится, чтобы набить коку утробу. Включая и то, что он заглонет на второе. Помощник боцмана, ведший подсчеты, уверял, что новейший рекорд составляет двадцать три или лестные для экипажа две с четвертью морских сажени солопов. То был счастливый корабль. Приятно качавшийся на волнах. Пока считавший очки, оснащенный чудовищным членом помощник боцмана, два года прослуживший во флоте, награжденный Пурпурным Сердцем, а также одной Бронзовой и одной Серебряной звездой, не разодрал в состояньи экстаза какой-то кровеносный сосуд в глотке у кока. И бедный кок, лишившись возможности брать в рот чужие махалки, попытался засунуть свою в задний проход одного неохочего, съехавшего на библии помощника машиниста, спавшего койкой ниже. Кок проложил себе курс сквозь обшитую шелком дырку в своем холщовом гамаке. Весь экипаж умолял молящегося машиниста не отказывать коку в его вазелиновом удовольствии. Чтобы нас по-прежнему вкусно кормили. И чтоб без помехи вращался винт корабля. Пока заживает коково горло. Столь похожее на ладошку миссис Соурпюсс. Нежно сжимающую меня. Пробегающую на цыпочках по натянутым у меня в мозгу арфовым струнам. Чья музыка напоминает благоуханный солнечный день. На море. Боцман свистит в свою дудку, сушить якоря. Мое-то флотское звание казалось мне слишком незначительным. И я произвел себя сам. В адмиралы. С яркой улыбкой и с кожей морского волка, продубленной солнцем и солью. С оснасткой, натянутой туго, как крохотные морщинки, что разбегаются от глаз миссис Соурпюсс. Она все почмокивает. Смакуя овоидные самоцветы. Рот ее округлился. Губы плотно смыкаются, съехав до середины моего стояка. Чтобы поднять глаза и встретить мой взгляд. И оторвавшись от двух ласковых иссиня-зеленых заводей. Я погружаю палец вовнутрь. И пробую, как там на вкус. Сладкая черная патока. Сладкая, словно песня. Которую пели девушки из того клуба в Аннаполисе. Так, что слезы наворачивались мне на глаза. Наверное, и ныне мурлычат ее где-нибудь. Все в белом и синем. А может и сплошь в коричневом. Нежными ртами девушек из светского общества. Каждая, будто принцесса, вознесенная на пьедестал. Матери их содрогнулись бы от рыданий. Узнав, что дочурки вытворяют такое. С каким-то курсантом. Который твердит нараспев.