Книга Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман - Марлена де Блази
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы играли в «я знал женщину, я знала мужчину» по вечерам, возвращаясь домой, и игра, казалось, изгоняла из Фернандо банкира. Вернувшись домой, освежившись купанием, а также мартини и ужином Пруфрока, он вспоминал, что умеет смеяться.
Однажды осенним субботним утром Фернандо распекал меня за то, что я использовала фамильярную форму «ты» в разговоре с синьором, которому он меня представил на палубе кораблика. Этому человеку было около шестидесяти пяти — мужественный, вежливый, в фуляре и шелковом костюме. Какое-то напряжение определенно чувствовалось между ними. Неужели я совершила грубую ошибку? Пока мы шли через Венецию, молчание висело между нами, расстраивая обоих. Я была озадачена тем, что «ты» вместо Lei, «вы», могло так его опечалить. Это такое потрясающее чувство собственного достоинства? В конце концов, когда мы уже сидели друг напротив друга у «Флориана», он начал разговаривать со мной. Мой герой рассказывал мне историю мужчины с кораблика. Он доктор, у которого практика на Лидо так давно, сколько Фернандо помнит себя. Мать была его любовницей. Это был длительный союз, в котором он задыхался с детских лет. И не только он, но и его отец и брат Уго. Это никогда не обсуждалось, но тихо уничтожало. История вызвала скандал из-за продолжительности измены. Его отец замкнулся в себе, погруженный в длительную болезнь, и в течение многих лет умирал от проблем с сердцем, равно связанных с телом и душой.
— Ты все еще горюешь по нему, — сказала я.
— Не все еще, — поправил он быстро. — Я горюю по нему, потому что теперь могу горевать, леди в длинном белом пальто напрочь изменила мою жизнь. Мне, конечно, неприятно встречаться с Онофрио, да еще ты обратилась к нему на «ты». Но я сожалею о моем отце. Я сожалею, что он ушел в длинную черную ночь молча, оскорбленным. Он оставил мне свой свет. Моя очередь стать тихим, задыхающимся от гнева, и мне ничего не было нужно. Я стал следующим поколением, следующим добровольным наследником старых невзгод. Конечно, я другой, но должен был унаследовать родовые черты, стать таким же, как мой отец, затаившийся в пространстве собственной жизни, как посетитель, опасающийся больше всего, что его потревожат, обидят, к тому же живущий под страхом смерти. Но еще до смерти отца умер брат…
Очень давно покинувший Лидо и свою пропащую семью, Уго был дипломатом на государственной службе в Европейском парламенте в Люксембурге. Ему было сорок, когда он умер от сердечного приступа.
— Его смерть отдается эхом в моей груди, — рассказывал Фернандо. — Только раз мы говорили с Уго о нашем доме: однажды ночью, когда ему было пятнадцать, а мне двенадцать. Мы были одни в комнате, лежали на кроватях в темноте и курили. Я спросил, правда ли это, и он ответил «да». С тех пор я ни с кем об этом не говорил.
— Расскажи мне об Уго, — попросила я. — Какой он был?
— Он был похож на тебя. Неугомонный, очарованный, он жил на острие мгновения. Он мог прожить целую жизнь за час. Все, что случалось с ним, было приключением. Я бы пошел куда угодно, чтобы встретиться с ним, когда он возвращался на несколько дней. Он привез двухместный автомобиль «Морган» с опускающимся верхом, опускал даже зимой и тогда надевал длинный белый шарф. Он хранил шампанское в сапоге, а в красном бархатном чехле два фужера от «Баккара». В день, когда у нас было первое свидание и мы отошли от причала, этот бокал из маленькой бархатной сумочки и серебряная фляжка с коньяком перевернули мое сердце.
Мы молчали, пока он не поднял голову и не посмотрел на меня. Тяжелый взгляд не принадлежал загадочному незнакомцу. Это был взгляд Фернандо.
Жить парой никогда не значит, что каждый получает поровну. Вы должны быть готовы давать больше, чем брать. Дело не в том, чтобы подстраиваться под кого-то или обедать вне дома чаще, чем дома, или устраивать массаж с маслом календулы именно сегодня вечером; есть периоды в жизни пары, когда они действуют как джентльмены удачи в ночное время. Один стоит на страже, часто в течение долгого времени, обеспечивая безоблачную жизнь, в которой другой ушел с головой в деятельность. Обычно это «что-нибудь» — яркое и полное колючек. Один погружается в тень, а другой наблюдает за луной. Я знала, что не должна целиком опираться на Фернандо. Расчеты, желания, неправильные глаголы — мое единственное понимание того, как он использовал свою энергию для очистки себя, для «прополки» собственной души, раскопок отсюда и до Китая. Ему было что делать, так что мир обеспечен. Как сильно я хотела, чтобы он любил меня, и так же сильно я хочу, чтобы он любил себя.
Думаю, что эта мысль ему не чужда. «Если хочешь дышать, нужно разбить все окна», — сказала Вирджиния Вулф о Джеймсе Джойсе. Я пыталась представить, что она сказала бы о Фернандо. Мне он напоминал раба с уздечкой между зубов, с двойным ятаганом, в развевающихся одеждах и с золотым колокольчиком, раба, несущегося по горячему песку прямо на французские фаланги.
— Давай пройдем через стены, — предложил он фигурально однажды утром.
— Можно попробовать воспользоваться дверями. — Я думала, он имел в виду, что хочет нормально дышать.
— Новая ванная комната, ха. Новая обстановка, ха. Все, что случилось раньше, не считается, — говорил он. — У меня была недорогая жизнь, которая никогда не была достойной и никогда не была моей собственной. Теперь я ощущаю себя евреем, готовым к исходу из Египта.
Боже мой! Почему ему всегда так трудно?
— Можешь ли ты поддержать меня? — хотел знать он, сверкая глазами. — Например, помнишь ли ты, что мы должны пожениться 22 октября?
Сейчас ранний сентябрь.
— Какого года? — поинтересовалась я.
Мы начали неуверенные маневры в Уфиццо стато цивиле, управлении гражданского состояния, на Лидо шесть недель назад. Пояса затянуты, сердца отважны, мы будем приспосабливаться к государственному обжорству, которое декларативно требует подчинения и открытости; мы будем работать со справками, свидетельскими показаниями, штампами и печатями. Мы получим лицензию на наш брак. Утром в одну из суббот мы нанесли визит в управление, и, едва мы взобрались по каменной лестнице в крошечный холл по соседству с помещениями карабинеров, я вообразила себя пилигримом, отправляющимся в путешествие через пугающую пустыню итальянской бюрократии. Вооруженная терпением и невозмутимостью, защищенная моим портфолио, полным бланков, оформленных уроженкой Палермо, проживающей в Сент-Луисе, со злостью, с повторениями, сильно вымазавшись чернильными печатями итальянского государства, я была близка к бегству. Остались только детали, как крошки от кекса, а мы, оказывается, стояли уже в очереди к секретарше. Фернандо советовал улыбаться и не пытаться что-то втолковать. Он говорил, что у бюрократии всегда найдется десяток оправданий для бездействия, и таким образом, я становлюсь смиренной, как святая Тереза. Секретарша сообщила нам, что директриса, конечно, занята, и спросила, почему мы не зарегистрировались по месту жительства. Фернандо уверял, что он обращался, оставлял телефонные сообщения и два лично доставленных заявления.
