Книга Теряя сына. Испорченное детство - Сюзанна Камата

Благодаря этой ее привычке я вижу голову сына. Он сидит перед телевизором. Не могу рассмотреть, что идет. Надеюсь, окасан следит за тем, какие передачи он смотрит, – лучше что-нибудь научно-популярное, например о том, как устроен организм человека, или о дикой природе, а не какой-нибудь сериал про полицейских.

На волосах Кея отсвет от телевизора. Я долго смотрю на это.

На часах уже больше десяти. Кей по-прежнему сидит перед телевизором. Она что, забыла, что в это время он уже должен спать? Ведь ему утром в школу. Может, мне стоит сделать анонимный телефонный звонок в службу опеки?

Юсукэ еще нет. Наверно, ужинает где-нибудь с клиентом или – от этой мысли у меня начинает сосать в живо те – кувыркается со своей новой подружкой в лав-отеле.

Мочевой пузырь вот-вот лопнет, надо найти туалет. Что я и делаю. Затем возвращаюсь на свой пост. Мне должно хватить сил до утра.

Теперь свет горит только на крыльце, остальной дом погружен во тьму.

Я знаю, где он спит. Средняя комната на втором этаже. Простая неширокая кровать. Мишень для дартса на двери. Мне это рассказала Майя, но я и так все представляла правильно. Постер с футболистом Накатой Хидэтоси, стеклянный шар с метелью из Диснейленда.

Стою еще час, воюя с комарами и вытирая лицо носовым платком. Набираюсь мужества открыть входную дверь.

Набравшись смелости, берусь за ручку и бесшумно вхожу. Оказываюсь в темной прихожей. Могу поклясться, что слышу тиканье всех часов в доме. Мать Юсукэ посапывает во сне.

Сердце стучит в грудную клетку. В голове совершенно пусто. Я так боюсь, что вот-вот упаду в обморок, но все же предусмотрительно снимаю туфли.

За время моего отсутствия тут ничего не изменилось. Вазы с цветами на тех же местах. Я хорошо помню, какие доски на полу и лестнице скрипят.

Я ставлю ногу на нижнюю ступеньку, и тут в окно врывается вспышка белого света. Фары. Взревел и затих двигатель. Юсукэ приехал.

Проснется его мать или нет – мне уже все равно. Несусь обратно в прихожую, хватаю туфли – в это время Юсукэ хлопает дверцей машины – и через черный ход выскакиваю на улицу. Прячусь в тени от навеса для автомобиля и провожу там остаток ночи, глядя на окно Кея.

Примерно в два часа в кухне загорается свет. Это мать Юсукэ. Она подходит к раковине, наполняет стакан водой. Пьет и смотрит в окно, в темноту. Она в ночной сорочке, которая неопрятно висит на ее худом теле. Она трогает рукой бледную грудь. Я знаю, что там есть шрам. Я его касалась.

1995

Я помню тот день, когда мы с Юсукэ сидели в кабинете врача. Кей спал у меня на коленях. Я переложила малыша поудобнее. В речи врача было много медицинских терминов, которых я не понимала. Но я смогла разобрать два слова «ган» (рак) и «сюдзюцу» (операция).

Я следила за лицом Юсукэ, стараясь по степени его напряженности понять, насколько все серьезно. Глаза у него были сухие. Он кивал – медленно, с пониманием. Казалось, надежда еще есть.

А что, если она умрет? Что там Конфуций говорил о сиротах? Что-то вроде того, что сын навеки привязан к могилам родителей. Моя свекровь верит, что дух ее мужа рассердится, если она утром не поставит ему чашку зеленого чая или не положит на фамильный алтарь сигарету для него, словно это какое-нибудь благовоние.

Юсукэ, по-моему, придерживался мнения, что это все предрассудки, но тем не менее каждое утро вставал на колени перед алтарем и пропевал сутру.

Я ничего такого не делала. Все молча принимали и вежливо игнорировали мое неверие. Что с варвара взять. Вполне возможно, что окасан будет молиться покойному мужу, когда узнает, что у нее рак.

Но, когда мы, поклонившись, вышли из кабинета и я отдала Кея Юсукэ, он сказал:

– Не говори матери про рак, ладно? Скажем, что это доброкачественная опухоль.

У меня упала челюсть.

– Почему?

Если бы я знала, что доживаю последние дни, то слетала бы в Танзанию. Сходила бы во все музеи, в которых еще не была. Ела бы шоколадный торт, когда только хочется, и не экономила бы на массаже и маникюре. И возможно, попыталась бы вылечиться.

– Если мы ей скажем, она потеряет последнюю надежду. У нее иссякнет жизненная энергия. А ей сейчас необходимо быть сильной.

Я не была согласна, но кивнула:

– Хорошо. Я ничего не скажу.

Он посадил нас в машину и пошел забирать мать из палаты, куда ее поместили на время обследования.

Стыдно признаться, но я вдруг представила, что вот она умрет и мы будем жить как хотим. Мне полагалось чувствовать печаль, но печаль тяжела – а мне стало легко.

За несколько дней до операции мы отвезли мать Юсукэ в больницу и помогли устроиться. До операции она будет находиться в палате с еще тремя пациентками. Все они глазели на меня, раскрыв рот, – иностранка! Любопытство победило японскую вежливость. Я бы тоже, наверное, глазела. Делать-то в палате особенно нечего. На столике возле каждой кровати – телевизор, работающий, если бросить монетку в автомат. Из окна – шикарный вид на парковку. А они лежали тут уже несколько недель, и посетителей у них сейчас не было.

Свекровь появилась в палате с помпой. Вошла достойной походкой, в макияже, тщательно причесанная. Церемонно представилась и попросила присутствующих (без макияжа и с волосами в беспорядке) о терпении и помощи: «Ëросику онэгай симасу».

– Это мой сын, – сказала она, показав на Юсукэ.

Юсукэ поклонился и пробормотал приветствие.

Меня она не сочла нужным упомянуть.

Я решила не обращать на это внимания. В конце концов, она болеет. Все равно эти женщины скоро узнают, кто я такая. Я обещала Юсукэ ухаживать за ней, как она ухаживала за мной, когда я лежала в больнице.

Окасан села на краешек кровати. Спина прямая, ноги поджаты и висят в воздухе, на несколько сантиметров выше пола. Руки на коленях, ладони сложены. Вздохнула.

– Здесь неплохая еда, – сказала я, чтобы как-то ее ободрить.

Она фыркнула.

А, ну да. Я же не вижу разницы между блюдом, приготовленным на газу, и тем же блюдом, приготовленным на электрической плите. И считаю, что тайский рис не менее вкусный, чем японский. Да что я вообще могу знать о еде?

Вошла медсестра. Она принесла пижаму.

– Пожалуйста, Ямасиро-сан, переоденьтесь в это.

Свекровь даже не обернулась. Медсестра так и осталась стоять с пижамой в руках. Сразу стало ясно, что они с моей свекровью еще намучаются. В конце концов медсестра положила пижаму на кровать и вышла.

Следующим утром, накануне операции, я отвезла Кея к соседям, снабдив его кучей самых любимых книжек и игрушек.

Он начал плакать, как только я повернулась спиной. Этот плач звучал у меня в голове весь день. Я слышала его и когда ехала в больницу. Работало радио, мозг отыскивал темы для разговора со свекровью, которые помогли бы мне продержаться следующие шесть часов.