Книга Призрак Небесного Иерусалима - Дарья Дезомбре

Таня покачала головой:

– Нет, спасибо вам большое, но, наверное, не рискну. Боюсь за вас – они уже скоро проснутся. Но за предложение я вам – правда! – очень благодарна.

И они медленно пошли к выходу из парка. И обе думали о девушке Юле. Таня – о женском бессилии, которое так легко перерождается в подлость. А Маша обдумывала фразу Тани о запретной зоне. Темная сторона. Юля вошла туда лишь однажды, ослепленная проросшей сквозь любовь ненавистью. И беззвучно захлопнулась дверь.

А она и не заметила, как за спиной встал убийца…

Кутафья башня

Иннокентий

Иннокентий сидел на табуретке, мрачно размышляя о том, что костюм придется-таки сдать постфактум в химчистку. У друга Коляна было грязно. Иннокентий подумал, что такой грязи он не видел никогда – это была Грязь, возведенная в философский принцип. И последние полчаса Кентий беседовал с философом и ужасно страдал при этом. Друг Коляна был не из простых пьяниц, а с «принципами». Это те, которые отличаются от пьяниц «с понятиями» как небо и земля.

По понятиям – бутылка должна быть на троих, и хорошо бы с закусью. А по «принципам» – питие освящено свыше и является самым достойным занятием для человека думающего.

– Никому не мешаем, – вещал Леонид, молодой человек с бесхарактерным подбородком и тонкими руками пианиста. – Не ввязываемся в эти ваши игры в менагеров, сидение в офисе, дешевые попытки оправдать свое существование. А мы – не оправдываем, in vino – veritas! – указал он ногтем с траурной каймой куда-то в облупившийся потолок.

– Думаю, вы неправильно понимаете смысл данного выражения, – заметил Иннокентий, тщетно пытаясь занять устойчивую позицию на колченогом табурете с таким расчетом, чтобы минимальная площадь облаченного в легкую шерсть седалища соприкасалась с липкой поверхностью.

– Истина – в вине! – обиженно перевел его собеседник.

– Нет, не совсем так, – мимолетно улыбнулся Иннокентий. – Точнее, римляне не хотели этим сказать, что можно постигнуть, выпивая, тайны мироздания. А только лишь подчеркивали тот факт, что пьяный говорит правду, по аналогии с русским «что у трезвого на уме…».

– Да? – Лицо Леонида на несколько секунд стало озадаченным. Очевидно, экскурс Кентия поколебал одну из основ его философской школы.

– Перейдем к Николаю Сорыгину, если вы не против? – аккуратно вернул его в настоящее Иннокентий.

– Колян-то? Хороший мужик, но, понимаете ли, цветок!

– Цветок?

– Да. Видите ли, у меня есть концепция. – Леонид потер тонкий нос весь в мелких черных точках. А Иннокентий поднял в вежливом удивлении бровь. – Пьяницы бывают «бедовые» – это те, что пьют от жизненных испытаний. Положим – жена ушла, или с работы выгнали, или апофегей: сначала с работы выгнали, а потом и жена… Еще есть «стахановцы» – это у которых и жена, и любовница, и куча бизнесов и нищей родни, и никто не хочет оставить в покое. Те снимают стресс, бедняги. Ну, дальше – «цеховики», – перечислял вальяжно Леонид, – что пьют «за компанию». Потом «сплинеры» – это от слова английского – сплин. – Иннокентий серьезно кивнул, мол, слыхал про такое слово. – Те потребляют от обилия свободного времени, например скучающие домохозяйки. Или маменькины-папенькины сынки… Ну и всякие «удальцы», которым выпить, как с бабой лечь, – для доказательства собственной состоятельности, как мужика, я имею в виду.

– А вы, простите, к какой группе себя относите? – Иннокентию уже очень хотелось уйти и из этого сального места, и от преисполненного собственной значимости пьяницы. Но опыт внимательной беседы, усвоенный еще с продажи и покупки ценных антикварных реликвий у коллег по ремеслу, подсказывал: надо дать человеку выговориться. Только в потоке речи он сумеет выловить ту самую золотую рыбку, которую не смогли поймать до него следователи… Поэтому он доброжелательно поглядел в водянистые глаза собеседника – Так как же?

– О, – сказал Леонид и расслабленно махнул тонкой длиннопалой кистью. – Я – философ. Наблюдатель душ. Алкоголь – как способ познания мира. А вот Николай был цветок. Это знаете, когда пьешь, как дышишь. Для него водка была – вроде солнца, влаги или почвы, в которую он пустил корни. Ни семьи, ни работы, ни лишней мысли. Его несло течением жизни – свободно и плавно.

– Куда несло? – перебил Иннокентий, боясь упустить отблеск золотой рыбки в мутной воде.

– Как куда? – удивился все более нетрезвый философ. – Как и всех – к смерти… Поймите, не мог он никому сделать плохо. Не было у него дурных намерений или там сильных страстей. Колян только и хотел, что пить да радоваться! – Леонид поглядел на Кентия сквозь водочную бутыль и закончил почти библейским: – Как птица, добывал корм свой легко…

А потом жестом предложил Иннокентию разделить остатки «Столичной», которую Кентий принес в надежде на продуктивную беседу. Тот помотал головой, и жидкость с нежным журчанием перелилась в захватанный Леонидов стакан.

– Не ищите дальше, – засыпая, наставлял его Леня. – Коля был цветком, и его сломали… Точнее – подпитали не тем удобрением… – Голова его упала на стол. Почти сейчас же раздался жалостливый, с присвистом, храп.

Иннокентий со вздохом встал, попытался отряхнуть брюки, горестно вздохнул: время плюс химчистка. А результата – ноль. Рыбка так и не показалась. Да и плавала ли она в тех отравленных водах? «Цветок, – повторял он, сбегая вниз по лестнице, замуровать себя в грязном, дурнопахнущем лифте не хотелось категорически. – Цветок, значит…» – Перед глазами почему-то (видно, в пику только что увиденному неэстетическому быту) распускались хризантемы, наброски тонкой тушью, в стиле японских гравюр. «Вновь встают с земли Опущенные дождем Хризантем цветы», – вертелось в голове хайку Басё, сочиненное примерно в то же время, когда Москва застраивалась под Небесный Иерусалим. – «Уже никогда не встанет», – подумал он про погибшего пьяницу, выходя на воздух и с наслаждением прогоняя из легких тошнотворный запах квартиры алкогольного философа: он и дышать, как и сидеть на табурете, старался там вполсилы.

Кентий был недоволен собой. Он ничего не узнал для Маши и никак ей не помог. Садясь в машину, он включил радио. «Отцвели уж давно-о-о хризантемы в саду-у-у…» – запело радио голосом Олега Погудина. – «О господи!» – Иннокентий почувствовал себя совсем виноватым.

Пора было ехать и признаваться Маше в собственной несостоятельности.

Андрей

Андрей хорошо протряс того журналиста. Все вытряс, в том числе и адрес Алмы Кутыевой. Сейчас он мучительно и медленно продвигался в московских пробках. Мучительно – не потому что медленно. Мучительно – поскольку было ясно: встреча с Алмой Кутыевой, матерью одного из солдат, которого вернули домой полым и – мертвым, будет не из легких. А Андрей относился к той многочисленной людской категории, что не умели произносить слова соболезнования – заикались, краснели и на самом деле соболезновали, с взмокревшей роговицей и связанным узлом горлом, а сказать приличествующие случаю формулировки не могли. Да и что сказать матери, потерявшей сына? Его убил профессионал, ему не было больно? Или: ваш мальчик отомщен – его убийца, по всей видимости, убит, в свою очередь, маньяком и сплавлен, по древнерусскому обычаю, под лед Москвы-реки?