Книга Последние капли вина - Мэри Рено

Он помолчал какое-то время, затем продолжил:

– Как перед богами говорю, Алексий: что хорошо для тебя, будет хорошим и для меня, честь твоя будет для меня все равно что моя собственная, я ее буду отстаивать ценой жизни.

Я почувствовал себя новым, словно стал больше, и ответил:

– Не бойся, Лисий, что я совершу что-нибудь бесчестное, пока ты мой друг; я скорее умру, чем опозорю тебя.

Он положил свою правую ладонь мне на руку, левой обнял за плечи:

– Пусть же никогда не будет у нас меньшего.

С этими словами мы поцеловались. Солнце садилось, тени тополей стали длиннее самих деревьев. Мы поговорили еще немного и пошли обратно в Город.

По дороге я спросил, что плохого сделал я раньше, чем так сильно обидел его. Он спросил в ответ, почему я решил, будто он обижен.

– Понимаешь, - объяснил он, - я ведь только любил тебя - так сильно, что не мог сохранять душевный покой.

– Ты всегда избегал меня, хоть я и не давал тебе повода.

– Значит ли это, что ты все заметил сам, или же кто-то сказал тебе, чтобы огорчить?

– Почему ты думаешь, Лисий, что меня подводят глаза?

– Но когда я заговорил с тобой на улице прошлой весной, во время Дионисий, ты от меня убежал.

– У меня дома были неприятности, я бежал всю дорогу до самой горы. Мне и в голову не приходило, что ты запомнишь тот случай.

– Но началось все еще раньше…

И он рассказал, как примерно два года назад, впервые увидев меня в палестре, обнаружил, что захвачен мыслями обо мне, и собирался серьезно поговорить со мной, как только представится случай. Но Сократ все из него вытянул и вместо того, чтобы проявить сочувствие, как он надеялся, резко сказал, что любовь к юным мальчикам должна быть запрещена законом. Муж, говорил он, растрачивает свои чувства на изменчивый предмет и может не сомневаться, что переживет разочарование, ибо, пока натура мальчика еще податлива, она выливается в форму тщеславия и глупости, поскольку он вынужден играть роль, сущность которой в силу возраста не готов понять. "Если атлет выйдет на состязание среди соперников ниже себя по силам, разве не будет он опозорен в случае победы и высмеян в случае поражения?" - так сказал Сократ.

Изложив все это мне, Лисий заключил:

– Я не нашелся, что ему ответить.

Действительно, Сократ хорошо знал, чем можно задеть человека.

Он признался, что позднее, когда за мной стали ухаживать вовсю, у него было очень горько на душе. Он слышал разговоры, что я расположен к Хармиду, - а я постыдился спросить, почему же он не проверил, правда ли это. Вспоминая глупые сумасбродства своих поклонников, я не удивляюсь, что он считал унизительным для себя лезть в эту свалку. Не сомневался я также, что он слышал, как меня называют холодным и надменным; каково это было слушать ему, которого повлекло ко мне раньше всех.

– У меня сердце болело, - рассказывал он. - Какое-то время я не мог простить этих слов Сократу и даже избегал его - до тех пор, пока, осмотревшись вокруг, не разглядел, во что превратились некоторые люди, отказавшиеся принимать его лекарства. На следующий же день я к нему примчался.

Среди разговора он вдруг сильно зевнул. Извинился и объяснил, что лежал без сна почти всю прошлую ночь, не в силах заснуть от счастья. Я признался, что со мной творилось то же самое.

На следующий день он повел меня в свой дом, который находился за стенами, неподалеку от Священной дороги, и представил отцу. Демократу было тогда около пятидесяти пяти лет, но выглядел он старше, поскольку, по словам Лисия, уже некоторое время его беспокоило здоровье. Он носил длинную бороду, почти полностью седую. Принял он меня очень любезно, похвалив отвагу моего отца на поле битвы, но в остальном вел себя довольно сдержанно; возможно, между ними были какие-то старые нелады, а он полагал мелочным вымещать их на мне.

Дом их, хоть и начал уже ветшать, подобно нашему, был большой, в нем сохранился красивый мрамор и бронза. Говорили, что в юности Демократ жил в большой пышности; я вспомнил, что именно в этот дом сбежал Алкивиад от своих воспитателей, когда был еще мальчишкой, - таким оказалось первое свидетельство его безудержной буйности, достигшее Города, хотя Перикл старался замять эту историю.

Как свойственно многим людям, с годами утратившим достаток, Демократ много распространялся о прошлых своих триумфах. Я видел, что Лисий выслушивает его терпеливо, словно заранее отказавшись от споров, но все равно заметно было, что их связывает любовь.

– Я потерял двоих других сыновей в младенчестве, - говорил его отец, но боги утешили меня Лисием, сделав из него сына, который добр ко мне за троих. Теперь, когда он достаточно зрелый человек и у него не закружится голова от похвалы, я могу сказать: в детстве он был таким, что мне не оставалось желать лучшего, и, став взрослым мужем, тоже меня не разочаровал. Мне осталось только увидеть его женатым и покачать на колене его сына, носящего мое имя, - и тогда я смогу уйти, как только боги будут к тому готовы.

Не знаю, сказал Демократ это все просто потому, что больные люди склонны думать и говорить только о своем, или же умышленно, желая проверить, не из тех ли я юнцов, что не задумываясь встанут на дороге у своего друга по капризу или из ревности. Считая себя, как свойственно такому возрасту, центром вселенной, я чувствовал, что должен выдержать это испытание с честью и мужеством, а потому ответил хладнокровно, как спартанец, что сын Демократа вправе выбрать себе жену в любом доме по своему желанию. Когда мы с Лисием вышли поглядеть садик вокруг дома, я чувствовал себя так, словно после трудного боя на мечах освобождаюсь постепенно от пристальных взглядов судьи. Да и Лисий потянулся, будто только что снял доспехи, засмеялся и сказал:

– Отец не так уж спешит сыскать мне жену, как можно подумать. В прошлом году вышла замуж одна из моих сестер, а есть еще и вторая, ей уже пятнадцать лет. Когда мы обеспечим младшей приданое, я буду весьма далек от возможности завести собственный дом, и ему это отлично известно.

Он рассказал мне, что в прежние годы основная часть их доходов поступала из поместий во Фракии, где они выращивали упряжных лошадей и верховых мулов; но сам он этих земель даже не видел, потому что они были захвачены и опустошены во время войны, а скот угнан - давно уже, он тогда был совсем мальчишкой.

За садиком раскинулись поля цветочников, и даже сейчас, осенью, воздух был напоен ароматами.

– Человеку следует жениться, - рассуждал Лисий, - когда он еще достаточно молод, чтобы породить сильных сыновей; но для этого еще найдется время, и с избытком. Когда мне хочется женского общества, есть у меня очень хорошая девушка, маленькая Дросия-коринфянка. Она не делает вида, что может читать наизусть Анакреона и лирических поэтов, как модные гетеры, зато очаровательно поет, негромким чистым голоском, словно птичка, - мне это нравится в женщинах. - Он улыбнулся сам себе и продолжал: - Странные мысли посещают человека, когда он одинок; было время, когда мне хотелось стать достаточно богатым и иметь возможность постоянно содержать Дросию, как Перикл - Аспасию[174365], чтобы ей не приходилось развлекать кого-то еще. И не так уж сильно я возражал против того, что она ложится в постель с другими мужчинами, - в конце концов, не будь она гетерой, мы бы с ней вообще не встретились; и меня не беспокоило, что она беседует с людьми куда больше, чем положено девушкам, которых берут в жены. Нет; это может показаться глупым, но мне неприятно знать, что манеру поведения, которая нравится мне, она надевает, словно платье, - и так же, как платье, сбросит ее с себя, чтобы для кого-то другого выглядеть другим существом. Ладно, она на свой лад хороша, но отнюдь не Аспасия, бедная малышка. Думаю, такие намерения больше не будут меня тревожить.