Книга Железный крест для снайпера. Убийца со снайперской винтовкой - Бруно Сюткус

Снопы пшеницы отвозили на молотилку. Мне было поручено относить эти тяжелые от влаги снопы к машине. Было очень пыльно, и уши и ноздри были постоянно забиты трухой от соломы. Я остановил машину и отнес главе района наполовину смолоченный сноп и сказал, что молотить невозможно, потому что зерно не отделяется от влажной соломы. Тот разозлился и приказал мне продолжать работу. Я потерял терпение и сказал ему, что в таком случае колхозники снова останутся без хлеба. Нам было приказано выполнить невозможное, чтобы любыми способами выполнить план, за что районное начальство получило бы награды. При этом им было наплевать на то, что колхозники снова окажутся на грани голодной смерти. Комендант приказал арестовать меня. Я снова отправился в Жигалово — в наручниках, как обычный преступник.

В тюрьме меня избили резиновыми дубинками. Вскоре кожа на моей спине была покрыта черно-лиловыми кровоподтеками, из бесчисленных ран струилась кровь. Наручники на ночь так и не сняли, и на меня снова обрушились полчища клопов. От побоев я потерял сознание и упал на бетонный пол.

Я совершил серьезное правонарушение. В Советском Союзе, если ты критикуешь начальство в присутствии трех членов коммунистической партии, которые готовы письменно подтвердить это, тебя сразу же отводят в суд по обвинению в антисоветской, антигосударственной деятельности. Сталин издал указ, согласно которому такое преступление наказывалось смертной казнью без права обжалования приговора суда. Ни на каких адвокатов, смягчение приговора или кассационные жалобы рассчитывать не приходилось, избежать казни было практически невозможно. НКВД приводил такие приговоры в исполнение в течение суток.

Придя в себя, и по-прежнему со скованными наручниками руками, я из последних остатков сил поднялся на ноги. Мне хотелось умереть. Мое тело болело, лицо было искусано клопами и распухло. Во рту было сухо от жажды, язык прилип к нёбу. Очень хотелось пить, но ко мне в камеру так никто и не заглянул. Скорее всего, мои тюремщики полагали, что в понедельник я предстану перед судом, и меня тут же расстреляют как врага народа и государства. Поэтому, видимо, меня и не хотели беспокоить. Мне же теперь все было безразлично. Я мог надеяться лишь на то, что моя смерть будет быстрой и избавит меня от мучений.

В полдень дверь моей камеры отворилась. Передо мной возникли глава района и комендант. Они сказали, что виноваты передо мной, что я хороший работник, но мне следует научиться держать язык за зубами.

Комендант позвал охрану и приказал снять с меня наручники. Меня отправили домой, наказав продолжать начатую работу.

Мне вернули одежду, и я со смешанными чувствами покинул тюрьму. Выпив стакан воды, я на нетвердых ногах зашагал обратно в Рудовку, до которой было десять километров. Еще не зажившие раны на моей спине снова начали кровоточить. Я чувствовал, что рубашке намокла и прилипла к коже. Когда Тони увидела, в каком состоянии я вернулся, то сказала мне: «Ты настоящий дурак. Когда ты научишься сдерживаться? Ты уже второй раз за год попадаешь в тюрьму. Третий раз станет для тебя последним. Все советуют тебе держать язык за зубами. Как ты не можешь понять, что мы ничего не можем сделать против них, что мы бесправные рабы?» В тот же день, спустя какое-то время, она призналась, что беременна от меня. Теперь у меня появился смысл жизни, причина, чтобы жить дальше. Я был готов пожертвовать собой ради моего будущего ребенка. Несмотря на трудности и нищету, Тони с радостью смотрела в будущее и радовалась, что в очередной раз станет матерью. Я обнял ее. Кроме нее, у меня больше не было никого в этой жизни. Она была мне одновременно и женой, и матерью. Тони стала моей спутницей жизни, которая не жалела усилий, чтобы немного просветить меня, сделать из меня, простого деревенского парня, личность.

Вскоре настало время сбора картофеля. В нем участвовали все колхозники, от мала до велика. Была назначена норма — убрать урожай с пяти соток земли. Картофельные клубни оказались мягкими, водянистыми. На моем огороде, который перед посевом был тщательно вспахан и регулярно пропалывался, я выкопал картофельный куст, на котором насчитал 18 огромных клубней, на три пригоршни. Поздними вечерами, при лунном свете, я накопал 317 мешков картофеля с четырех десятых гектара. Пятнадцать гектаров колхозной земли дали всего 280 мешков. Этого количества не хватило даже для того, чтобы рассчитаться за семенную картошку, которую государство дало колхозникам в долг для посева. Это был поистине мартышкин труд.

Весной мне пришлось отправиться в тайгу, где все еще оставалось много снега, чтобы заготовить дров для отопления районной школы, больницы и других государственных учреждений. Норма была такая — пять кубометров дров на двоих за полтора дня. Работая двумя пилами, я выполнил норму, а также срубил топором одно большое дерево. В другом месте я напилил еще дров на зиму и часть их продал. Мне никто не помогал. Я хотел работать и был вынужден много трудиться, чтобы обеспечить семью. По ночам я отправлялся косить сено на неудобьях, там, где колхоз не захотел косить и не пожелал выжигать траву. Я высушил сено, перетаскал его домой и зимой продал в Жигалове.

Сбор урожая продолжался до самой зимы. На полях всех еще стояла пшеница, которую предстояло сжать. Молотилки работали круглосуточно. Грузовики день и ночь отвозили в Жигалово подсушенное зерно. План сдачи зерна был увеличен. Чтобы приободрить работающих, грузовики украшались красными флагами, воздух оглашали звуки гармошек, звучали веселые песни. В колхозном правлении вывешивались графики сдачи зерна и транспаранты с лозунгами, в которых сообщалось, что сдаваемый нами хлеб уже находится на пути к нашим славным учителям — родной коммунистической партий и нашему мудрому отцу народов товарищу Сталину. Они с радостью и благодарностью вели нас в светлое будущее и указывали путь к коммунизму. После того как бухгалтерия подвела итоги жатвы, колхозники получили скудную оплату зерном, которого едва хватало для того, чтобы не умереть с голоду.

Мы с Тони сделали перьевую перину, которую продали в Жигалове. На вырученные деньги мы купили козу и назвали ее Муней. Она родила нам двух козлят, одного из них мы закололи на мясо. Коза давала нам молоко, которое мы могли добавлять в чай или в мучную болтушку, заменявшую суп. Мы считались зажиточными крестьянами, потому что на завтрак у нас был хлеб, а вечером — картошка. Ели мы всего два раза в день.

Когда приехал финансовый инспектор, то возникла серьезная проблема. Мы пользовались гектаром колхозной земли, из которой полторы сотки отвели под грядки огорода и сорок соток под картофельные борозды. Как выяснилось, за это нужно было заплатить налог в размере 1200 рублей. Откуда нам было взять такую огромную сумму? Мы не смогли заплатить налог и тогда у нас конфисковали козу. Тони безудержно плакала. Она сильно недоедала, и козье молоко имело огромную важность для нашей семьи. На наше счастье, соседка давала нам немного молока. По воскресеньям мы отправлялись на рынок и понемногу продавали наши вещи. Мне пришлось расстаться с моим единственным костюмом, чтобы погасить задолженность по налогам и выкупить козу.

Наступил сочельник 1950 года. Мы поставили на праздничный рождественский стол все, что смогли: вареную свеклу и картошку, а также квашеную капусту. Тони приберегла для этого случая пол-литра козьего молока. Мы почувствовали себя по-королевски богатыми. У других крестьян не было даже этого. Мы погадали — зажгли бумажку, и по отбрасываемой ею тени пытались определить, каким будет наше будущее. Мы с Тони заговорили о доме. Тони плакала, вспоминая Ромаса, который учился в университете, и 25 марта 1949 года избежал ссылки в Сибирь. Нам стало известно, что его выгнали из университета, и он остался совсем без средств к существованию. Слава Богу, Ромаса подкармливали родственники, присылавшие ему из деревни еду.