Книга Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев - Роман Кожухаров

Блондин тупо потряс головой. Через некоторое время он сказал:

— За что — всегда один и тот же вопрос, Петер. А ответ, если он вообще существует, ты так же не знаешь, как и я. За что? Всё слова. Мы топали, ехали, жрали, стреляли, и пока мы этим занимаемся, будем спрашивать. И будем спрашивать до тех пор, пока не надо уже будет топать, ехать и стрелять. — Он сплюнул и снова взялся за пачку сигарет.

— Я часто болтал с Вальтером в караулке Имперской канцелярии, и мы часами с ним дискутировали, в то время как другие спали или писали письма. Вальтер учился в Национально-политической академии. Он был полон идеалов. Ты это лучше всех должен знать, ты же тоже был в таком же хозяйстве. Вопросы «За что?» и «Почему?» были тогда для Вальтера самыми дурацкими. Позднее, после Харькова, мы сидели в одной комнате, и тогда он мне сказал приблизительно следующее: «Ты действительно видишь еще какой-то смысл в происходящем? Действительно ли ты прочно убежден в том, что все это необходимо?» Когда я удивленно спросил, что это за глупые вопросы, он очень серьезно посмотрел на меня, и тут я понял, что это не обычное занудство, а что он действительно спрашивал. Ты понимаешь, что я подразумеваю? Тогда я сказал ему, что до сих пор, по моему мнению, любая война в истории человечества была глупостью, почему наша должна быть исключением? А так как никто не может от нее уберечь человечество, то лучшие были те, кто войну выигрывал.

— Так считает Эрнст.

— Да. Умные принимают решение, а масса его выполняет или должна выполнять. С удовольствием или без него. Инстинкт самосохранения не оставляет никакой альтернативы. Так это у нас, так это было и так будет, пока человечество существует по библейскому завету: «Око — за око, зуб — за зуб!» Каждая армия за что-то воюет. За Отечество! За свободу! За права человека! А что из этого получается, так это — убитые. Миллионы убитых. С Вальтером я больше никогда не говорил об этих вещах, и тем более с Эрнстом. Он, не знаю, как это ему удалось, так и не усвоил политических лозунгов и романтических идеалов ни в школе, ни у пимпфов, ни в «Гитлерюгенде», ни в «ЛАГе». Он — реалист.

— Странный, неангажированный характер. — Черты лица у Петера слегка просветлели. — У тебя сейчас сигареты не найдется? С одной стороны — он воплощение солдата, скорее даже ландскнехта, — я имею в виду Эрнста. Поесть, поспать, провернуть делишки. Для этого у него диалект и спокойствие. Просто показательные! И вместе с ним — другой Эрнст, говорящий на литературном немецком, когда, как ты говоришь, он философствует и при этом выбирает такие слова, которые подходят к Эрнсту-солдату, как горчица к пралине.

— Точно! И он видит это так: проблема войны — не Англия или Америка. Проблема — иван! На самом деле нет никакого сомнения в том, что хочет мировой коммунизм, так же, как и в том, чего хотим мы, национал-социализм! Книги надо читать! И Эрнст это делал, хотя это совсем непросто. Я прочел «Майн кампф» целиком, хотя учителя рекомендовали только отрывки из нее. Я также пытался познакомиться с трудами Маркса, и из Ленина мне кое-что известно. Как говорится, я пытался, однако я не все понял. Слишком теоретически, слишком высоко. Но практика, практика в этой благословенной стране коммунизма дает больше ясности, чем целый год школьного обучения.

— Это Эрнст сказал?

— Нет, я. Ну да, про Эрнста. Он считает так же. Я всегда удивляюсь, что он прочитал и понял еще больше. Но это его причуда!

— По нему не видно.

— Нет, не видно, — улыбнулся Блондин. — Это замечаешь только тогда, когда с ним заговоришь. Вы в Национально-политической академии никогда о таких вещах не говорили?

— Естественно, только этого не мог дать нам ни один преподаватель. К сожалению, практика выглядит иначе.

— Именно об этом я и думаю, Петер, — практика здесь. Боже мой, чего на самом деле достигли иваны? Они ведь такие же грязные, как и при царе. Я подразумеваю широкие массы, народ. Посмотри на нашего крестьянина и сравни. Или на рабочего, на учителя или на еще кого-нибудь. Серп и молот, ими в полном смысле слова создают они свои революционные идеалы человечности. Как дадут молотом по балде, и ты почувствуешь, а если нет, то катятся головы, и для этого прекрасным символом является серп. Удовольствие — в сторону, Петер, если то, что мы здесь ежедневно видим и переживаем, является всем достижением коммунизма, то упаси боже всех остальных людей и все другие народы от такого счастья.

— Каждый получает то, чего заслуживает.

— Точно. Но так же точно и то, что если они захотят осчастливить нас своим прогрессом и на этот раз, то в отличие от времени после Первой мировой войны, когда они пытались это сделать предвыборными выступлениями, партийными собраниями и местными революциями в Саксонии и Руре, если на этот раз они попрут с танковыми армиями и «сталинскими орга́нами», тогда спокойной ночи. А чтобы этого не случилось, я ношу с собой снайперку, таскаю пулеметные ленты и топаю, согнувшись крючком под этим грузом. Эрнст считает, что разница этой кампании заключается в том, что это уже не война, а ненависть и безусловное уничтожение. Речь о политических целях уже не ведется, здесь на первый план выступает идеология.

— Как во время Тридцатилетней войны. Тогда — религия. Сегодня — идеология.

— Эрнст сказал бы, — улыбнулся Блондин, — идея, или религия — и то и другое значит: верить безусловно, и любая терпимость остается за скобками.

— И ты тогда это сказал Вальтеру?

— Нет, таким хитрым я тогда еще не был.

— И ты, значит, уверен, что мы выиграем войну, Цыпленок?

Блондин снова улыбнулся:

— Я надеюсь. Знаю только, что будет, если мы ее проиграем. — Он воткнул сигаретный окурок большим пальцем в траву. — Хотел бы, чтобы здесь была пара американцев или томми.

— Русских тебе недостаточно?

— Чепуха! Если бы они здесь оказались, у них бы открылись глаза, и они бы не только смотрели, но и поняли бы, что́ хуже — красный или коричневый.

Они бежали рядом некоторое время. Каждый обдумывал слова другого, пока Блондин вдруг не сказал:

— Ты помнишь историю с собакой? — И, когда Петер не ответил, продолжал: — Когда я с Вальтером стоял на восьмом посту у рейхсканцелярии и дворняга чуть не устроила национальное чрезвычайное положение, не помнишь? Ты хочешь меня обмануть или действительно не знаешь этой истории?

— Не помню.

— Нет? Такое было дело, я тебе должен обязательно рассказать.

— Ничего не имею против, к тому же если угостишь еще сигаретой.

Когда они закуривали, Блондин улыбнулся, предвкушая, но потом сразу стал снова серьезным, когда заметил, как кто-то вытягивает сигарету у него изо рта.

— Прокля…

— Когда рассказываешь, курить не нужно, — улыбнулся Эрнст, рукой с сигаретой постучал по каске, остался стоять и снова немного отошел от Петера и Блондина.

— Типичный, — вздохнул Блондин.