Книга Девочка, которая любила играть со спичками - Гаетан Суси

Я отлично помню, что сказал инспектор места рождения, потому что все это, как говорится, навсегда запечатлелось в моей памяти, я видела, что ты специально говоришь очень громко, намеренно это делая, в надежде на то, что где бы я ни находилась, до меня донесутся твои слова.

— Послушай меня, я пришел тебе помочь как друг. Я знаю, ты слышишь, что я тебе говорю, даже если иногда тебе это бывает не очень понятно. Я бы мог как-то помочь вам уладить ваши дела. Я инженер, а к тому же… Так вот, я хочу тебе сказать, что через несколько часов все они сюда заявятся. Люди из села и из других мест, может быть, даже из правительства. Вчера я встретился с твоей сестрой, с братом, если так тебе понятнее. Не знаю почему, но она — он, господи, как это все нелепо, — так вот, она мне очень понравилась. Мне хотелось подготовить вас к их приходу. И помочь вам немножко, если получится, в меру моих возможностей. Ты понимаешь, положение складывается достаточно сложное. Я был у священника и просматривал с ним книгу записей актов крещения. Ты понимаешь, о чем я говорю? Там сказано, что были две девочки-двойняшки. Одну из них я вчера видел. А где вторая? Что с другой случилось? И с матерью твоей? Они и теперь здесь с тобой живут?

Я чуть приоткрыла дверцу дровяного сарая, и раздавшийся скрип привлек внимание инспектора, на что я, надо сказать, и рассчитывала. Я вышла на порог. И тут же инспектор повернулся в направлении маленькой козочки, как овод, летящий к единственному в саду цветку.

Братишка начал вопить, что он здесь хозяин, но, скажу я вам, никого он в этом не убедил. Ты продолжал идти в моем направлении, начисто про него позабыв. В этот момент я заметила, что нищий, застрявший в нашей земной обители, высунул свой нос в окно и пялился на тебя озабоченно и подозрительно.

— Ты почему прячешься? Брата испугалась?

Ничего ему не ответив, я скрылась в сарае. Но я помню, что, несмотря на обстоятельства, я сделала особое усилие, чтобы, когда я уходила, задница моя так вильнула на виду инспектора места рождения, чтоб он счел меня вполне приятной личностью. Я остановилась и замерла в молчании рядом со Справедливой Карой, как будто хотела позволить тебе сделать собственные выводы.

— Это еще что за склеп?

В сарае было довольно темно, он взял керосиновую лампу и подошел ко мне ближе. Я увидела, как от шеи его пошли по лицу зеленые пятна. Наверное, я запамятовала упомянуть о том, что Справедливая Кара — зрелище впечатляющее. Я стояла рядом, сложив руки на животе, как делала это, бывало, когда папа заставлял меня читать наизусть про лису, несущую золотые яйца. Я продолжала спокойно наблюдать за инспектором. Распластавшись на полу бесформенной массой, Справедливая Кара с трудом пошевелила рукой, а потом головой в жалкой попытке скрыться, или от стыда, как будто хотела взять бастион, потому что в глубине души она немного боязлива. Тем не менее этого простого движения было достаточно, чтобы с одной стороны покров ее чуть приоткрылся, — это же надо! — и я поспешила снова прикрыть ее пальцы, чтобы они вновь приняли пристойный вид, а потом снова встала в строгую свою позу, скрестив руки на животе. Наш инспектирующий место рождения поэт изумился до невозможности! Теперь мы уже совсем не были такими прохиндеями лукавыми. Он так глаза выпучил, что они стали размером с блюдечки. У Справедливой Кары, обернутой в ее серые покровы с головы до пят, мимика такая, как у мумий на иллюстрациях в моих словарях, и вообще она на них очень смахивает. На лице ее видны только зубы, потому что Справедливая даже не знает о том, что такое губы, а еще розовый кончик ее языка, когда она ест, и кроткие глаза, цвет которых так поразительно напоминает мои собственные, что вы бы сказали, они похожи на мои как две капли воды. Болезненно опершись на руки, обмотанные лохмотьями, Справедливая попыталась чуть придвинуться к ящику, где она проводит большую часть своих дней, она ведь никогда далеко от него не отползает, чтоб нужду свою справить, вот она, бедняга, и ползла обратно, оставляя за собой влажный след и все такое. В любом случае, далеко она отползти не могла, потому что была прикована за шею цепью, вмурованной в стену. Да, чуть не забыла вам сказать, что у нее к низу живота еще такой мешок специальный подвешен на тот случай, если ей понадобится испражниться.

Инспектор вновь обрел дар речи, хотя, когда он заговорил, голос у него был очень тихий и все время срывался.

— Это ужасно… это омерзительно… это… это твоя сестра? Твоя сестра-близнец?

Я слегка пожала плечами и закатила глаза, как будто хотела ему сказать, господи, ты, боже мой, какой же ты, братец, болван!

— А это? — снова спросил этот рыцарь без страха и упрека, потому что еще не видел главного своего сюрприза.

Он поднес лампу ближе к стеклянному ящику. Платье, как иногда говорят, уже было за гранью реальности, потому что оно скорее походило на слой ссохшейся грязи, покрывавший, должна вас предупредить, то, что осталось от костей, вам надо это знать, чтобы потом не вопить от удивления, что это еще здесь такое. Но череп пока держался, он, если можно так выразиться, был от мира сего. Кое-что осталось и от зубов, и от глазниц тоже, от тех впадин, в которых в незапамятные времена жили своей зрячей жизнью глаза.

— А это что такое? Это, должно быть, ваша мать?

Мне нравится писать слова, вылетающие из твоих уст, даже если то, что ты говоришь — полная чепуха, мне кажется, я сжимаю их бедрами, прижимаю к сердцу своему, к твоим губам. Мне нравится говорить о тебе и во втором лице, и в третьем, порхая с одного на другое, как подруга моя стрекоза с крыльями изумрудного цвета летом перелетает с куста на бледно-желтый нарцисс. Если я правильно уловила, ты в приступе раздражения выразил недовольство создателем всего сущего, который в беспредельной власти своей с тонким знанием дела творит несправедливость, обожая слушать скорбные стоны рыдающих матерей. Ты кругами ходил вокруг ящика и кощунственно богохульствовал сквозь сжатые зубы.

— Господи, боже мой, что же это за ужас такой беспросветный, что же это за страсти такие беспредельные…

Инспектору нужно было опереться о стену, голова его поникла, как у Справедливой. Потом, наконец, он поднял ее и долго смотрел на меня пристальным взглядом, а я по выражению его глаз могла сказать, что думал он о том, насколько же наша вселенная несовершенна, и еще о том, какая мне в ней была уготована жалкая участь. Уже настало самое время, чтобы кто-то под твердью небесной обратил на это внимание. И потому я попыталась ему объяснить, что она крест мой, судьба моя и ныне и присно и во веки веков:

— Мне кажется, у нее под покровами совсем не осталось кожи. Как-то случился пожар, и все у нее внутри выгорело. Я говорю у нее, но можно говорить и у него. Мы говорим о Справедливой Каре и как о ней, и как о нем, потому что в тех очень редких случаях, когда папа заводил о ней речь, он всегда путал род местоимений, чаще называя ее она, и нам передал эту свою манеру.

Иногда Справедливая тихо-тихо стонет, но услышать ее стон можно только в гробовой тишине, и поскольку именно такая тишина воцарилась в склепе, до слуха нашего донесся ее еле слышный стон. Я придвинула к ней поближе чашку с застоявшейся водой, но ее левое веко медленно опустилось, будто глаз ей залила черная патока. Поймите ее правильно, она не обладает даром речи, и потому вот так прикрывает левый глаз, когда хочет сказать нет, это же так естественно. Я отодвинула чашку с не очень свежей водой от ее рта.