Книга Мадонна миндаля - Марина Фьорато

И все же старушка не могла скрыть радость, когда Сельваджо наконец произнес первое слово. Она как раз вернулась из лесу, где собирала хворост для очага, и обнаружила, что молодые люди с трудом сдерживают радостное возбуждение, явно готовя ей какой-то сюрприз. Она присела у очага, чтобы посмотреть, что за представление на этот раз они ей покажут, и вид у нее был такой, с каким люди в театре готовятся смотреть комедию. Молодые люди опустились на колени лицом друг к другу, словно жених и невеста, дающие друг другу клятву вечной верности, и Амария молча указала себе на руку.

— Рука, — тут же сказал Сельваджо, и Нонна от удивления так и подскочила на стуле, но это оказалось еще не все.

Амария по-прежнему молча указала на свое сердце.

— Сердце, — произнес дикарь, а затем, когда Амария указала на свой рот, вполне отчетливо сказал: — Рот.

И Нонна не выдержала, она бросилась обнимать их обоих, благодаря Бога за это чудо, решив оставить все сомнения и разумные советы при себе.

С этого дня Амария принялась с прежним терпением учить Сельваджо, заставляя его произносить и без конца повторять названия всех частей тела, а также всех предметов в доме, пока он не стал выговаривать их вполне отчетливо. Теперь он легко мог сказать «оливки», или «котелок», или «огонь». Затем они стали совершать прогулки, с каждым разом становившиеся все более далекими. Амария показывала ему Павию, заставив выучить и правильно произносить вслух названия каждой из ста городских башен. Они часто заходили в пропитанный благовониями сумрачно-великолепный собор Дуомо с красными кирпичными стенами и шепотом повторяли имена изображенных там святых. Их лики, исполненные святой веры, поблескивали в свете церковных свечей и казались живыми, а воздетая десница указывала на небеса. Среди этих святых был и покровитель Амарии святой Амвросий, выглядевший особенно благожелательно, когда «дочь» подвела к нему своего дикаря и представила его. Они вместе гуляли по виа Каваллотти, обходя стада гусей и бычков, которых гнали на рынок, заглядывали в церковь Сан-Микеле. Только здесь знаний Амарии уже не хватало: она была не в состоянии перечислить названия всех тех странных тварей — полузверей, полулюдей, морских драконов и иных загадочных существ, которых там было великое множество. Они извивались на фризах и капителях, сражаясь с людьми и стремясь обрести господство над их душами. Когда Амария и Сельваджо проходили по крытому Понте Коперто, то всегда останавливались ненадолго, чтобы хоть одним глазком заглянуть в многочисленные мастерские или полюбоваться плывущими по воде кораблями. Наблюдая за прибывшими из заморских стран судами, нагруженными всевозможными специями и важно пересекавшими воды Тицино, Амария каждый раз задавала себе вопрос: в какой же из четырех сторон света родился ее Сельваджо? Ну и разумеется, она часто водила своего дружка в лес, непременно заставляя его повторять за ней вслух названия разных птиц и цветов, деревьев и трав. Однажды они забрели туда, где она когда-то и нашла его, к источникам pozzo dei marito, и с улыбкой смотрели, как некая девушка бродит там в полном одиночестве, делая вид, что пришла сюда всего лишь, чтобы набрать в источнике воды. Они смеялись, как дети, ловя маленьких зеленых лягушат в бутылку для знаменитого ризотто-кон-ране, которое отлично готовила Нонна. Амария испытывала ни с чем не сравнимую радость, когда Сельваджо пытался говорить с нею. Он понемногу уже начинал составлять простенькие предложения, больше, правда, похожие на лепет младенца, но постепенно становившиеся все сложнее, все осмысленнее. Говорил он тихо, и голос его звучал слегка надтреснуто, словно горло было чем-то повреждено. Впрочем, на его долю выпало столько невзгод, что в этом не было ничего удивительного. К тому же его хрипота была довольно приятной, а выговор постепенно становился совершенно миланским, хотя некоторая неуверенность и легкое заикание в его речи еще оставались. И как показало время, эти свойства истребить не удалось.

Сельваджо любил сидеть у очага рядом с Амарией, пока она готовила им нехитрый ужин, который обычно состоял из рагу и стакана вина. А потом они втроем садились за стол и вели неспешную беседу. Он по-прежнему не помнил ни своего имени, ни того, что с ним было раньше, ни откуда он родом. Нонна весьма пристрастно расспрашивала его об этом, но он, как ни старался, так ничего и не смог вспомнить — ни сражения, во время которого получил страшные ранения, ни тех ужасов, которые, должно быть, ему довелось увидеть на войне. Во время этих «допросов» Сельваджо частенько обращался к своей любимой метафоре — дереву, точнее, к той деревянной поверхности, которая была первым, что он увидел, придя в себя после ранения.

— Разве эта деревяшка знает, что когда-то и она была настоящим деревом? — спрашивал он, выбирая в куче дров, сложенной у очага, какой-нибудь обломок хвороста и вертя его в руках. — Нет, она ничего не помнит. Не помнит, где это дерево стояло — на равнине или в лесу, — не помнит, какие ветры раскачивали его ветви, не помнит тех дождей, что мочили его листву, не помнит солнца, которое его согревало. Она не помнит даже, что когда-то на этом дереве были листья, которые оно сбрасывало зимой, а весной вновь покрывалось листвой, и так много-много лет подряд, с течением которых росло количество колец в стволе… Но мы-то знаем, какую жизнь эта деревяшка в действительности прожила, прежде чем превратилась всего лишь в хворост, топливо для очага. Вот и со мной то же самое, когда-то я жил в другом месте. Но где? Увы, этого я не знаю. Я не знаю даже, сколько лет я провел в той моей, прежней, жизни и сколько зим, не знаю, какое место занимал я в том мире, пока меня не ранили на поле боя.

Нонна согласно кивала, и ей уже казалось, что она в безопасности, что Сельваджо и впрямь теперь принадлежит только им с Амарией и уже никуда от них не уйдет.

А вот Амария в своем радостном, солнечном восприятии Сельваджо никогда и не сомневалась, что он навсегда останется с ними, и, разумеется, очень хотела, чтобы он всегда был с нею рядом. Когда он начал разговаривать, она окончательно поняла, до какой степени он ей по душе, все его вкусы и предпочтения оказались точно такими же, как и у нее. Он, как и она, любил лес и лесные ручьи куда больше, чем город со всеми его чудесами, ему, как и ей, гораздо больше удовольствия доставляло мелькание блестящей серебристой рыбки в реке, чем фантастические морские существа, изображенные на фресках в Сан-Микеле. Он, как и она, любил природу и не особенно интересовался искусством. Он обожал такие простые занятия, как вырезание по дереву. Ему нравился вкус простого деревенского вина. Он с явным удовольствием выбирал и щупал наиболее зрелые плоды или овощи на рынке, стараясь, чтобы только самые лучшие из них попали в их горшок, хоть и имел при этом в кармане всего лишь одну жалкую монетку, ибо приютившая его семья была далеко не богата. Он искренне восхищался густым лиловым цветом баклажанов, кроваво-красными помидорами или похожими на зеленую гальку оливками. Все эти овощи, произраставшие на земле, политой и его кровью, казались ему прекраснее дивных витражей в соборах, даже если эти витражи насквозь пронизаны солнцем, нарушающим царящий в церквах полумрак. Казалось, ничто из высоких искусств не способно было по-настоящему тронуть его душу. К музыке он, например, оставался равнодушен, хотя и любил слушать пение ветра над рекой. Его не впечатляла даже внушающая священный трепет громада Дуомо, однако он, запрокинув голову так, что чуть не сворачивал себе шею, с восторгом любовался в лесу наиболее мощными и высокими деревьями. Сельваджо преспокойно отворачивался от тех фресок на стенах Сан-Пьетро, где изображены были женщины-святые, стараясь лишний раз украдкой взглянуть на восхищенное лицо Амарии. Лица у всех этих святых женщин казались такими замкнутыми, а глаза их, как и плоть, были холодны и мертвы, тогда как его Амария была полна жизни и с каждым днем все ярче сияла зрелой, женской, земной красотой. А сердце Сельваджо с некоторых пор билось только в ритмах земли, отнюдь не следуя придворному этикету.