Книга Носители совести - Сергей Чекмаев

У каждого камня здесь топчутся дни,

А в воду роняют деревья листву.

И так далеки объятья твои.

И тайна исчезла в волшебном лесу.

Я – ветер! Ветер!

Я песню спою на рассвете.

Я – ветер! Ветер!

Мои губы держат серебряный горн.

Я – ветер! Ветер!

Я запутался в облачной клети.

Я – ветер! Ветер!

Но теперь я свободен. Я ищу свой дом.

Мне где-то вдали ответит сова.

И черные мысли падут на песок.

Я больше не верю, не верю в слова.

Я буду молчать. Я спел, все что смог.

Но ветхие ставни не скроют лица,

Того, что манило меня за собой.

Вот стоит ли только гореть до конца.

Я знаю, что шел не тою тропой.

Я – ВЕТЕР!!

Щебечущих птиц я встретил в пути.

Они так просили остаться в лесу,

Вдруг вечер шепнул мне – беда впереди!

И я ухожу, ухожу, ухожу, ухожу.

Туда, где встает в переливах зари

Оранжевый месяц, чей свет так далек.

Забыв про усталость и кровь на груди…

Я буду идти. Я сделал, что смог.

Я – ВЕТЕР!!

Похоже, Шаллек тяготился своей прежней славой, считал ее незаслуженной.

«Я знаю, что шел не тою тропой, – повторил Арсений про себя. – А кто из нас честно может признаться сам себе, что идет по верному пути? Что выбрал себе призвание по плечу? Что приносит пользу, а не вред? Наверное, самому невозможно трезво оценить себя и свои дела, оглянуться назад и сказать: вот, здесь я был прав, а здесь – нет. Только незаинтересованный взгляд со стороны способен на такое. К сожалению, это происходит слишком поздно. На похоронах, в некрологах и поминальных речах: покойный был ответственным и исполнительным работником, хорошим семьянином, честным и порядочным человеком…»

Вот и Лин Черный уже не узнает, кем он остался в людской памяти. Певцом гордой имперской мощи или продажным рифмоплетом, сменявшим правду на загородный дом и путевки в профсоюзные здравницы.

За окном мелькнул указатель: «Volost Troskinay».

– Почти приехали, Арсений Юльевич, – сказал Влад. – Километров через семь будет Весеннее.

Троскиняйский район в свое время считался промышленным центром Североморья. Здесь высился завод Станкотяжмаш, корпуса Агрегатстроя попирали горизонт, здесь же возвели единственную в Североморье теплоэлектростанцию на горючих сланцах. Империи требовалась энергия для возводимых гигантов. После развала район практически обезлюдел. Бывшие рабочие машиностроительных гигантов переехали в Балтийск и столицу, поближе к финансовым потокам, только на Троскиняской ТЭЦ еще сохранялась какая-то активность.

В поселке Весеннее заводские инженеры, конструкторы, начальники цехов и производств получали землю под приусадебные участки – тогда место считалось престижным. Сейчас, когда людей в поселке осталось не больше трети, он казался пустынным.

«Волна» медленно катилась по главной улице поселка. По обочинам сплошной чередой тянулись дома. Крепкие двухэтажные коттеджи с зелеными крышами, явно имперских времен, на четыре семьи. Особняки с облупленными колоннами и гипсовой лепниной – свидетели прошлого века. Начавшие понемногу врастать в землю деревянные срубы с заколоченными окнами.

Но буйная зелень палисадников, лай собак, редкие прохожие и еще более редкие встречные машины доказывали, что жизнь в поселке еще есть. Пустые улицы не выглядели заброшенными и неухоженными – мусор кто-то подметал, бережно подстригал деревья на придорожных аллеях.

На главной площади, у здания поселковой администрации жизнь прямо-таки бурлила. На стоянке варились на жарком солнце несколько пропыленных внедорожников, джип с опущенными стеклами и полицейский мотоцикл.

– Улица Энергетиков, дом семнадцать, – сказал Арсений. – Полицейский участок здесь. Останови, Влад.

Водитель плавно тормознул, приткнув «волну» на дальний угол стоянки, под раскидистой тополиной кроной, спросил:

– Вы надолго? Мне в машине ждать или можно в магазин отлучится? Очень пить хочется.

– Как пойдет. Не знаю, думаю, что час я точно здесь проторчу. Это если участковый на месте. Я звонил, предупредил, что подъеду, но кто его знает… Вдруг умчался на вызов?

К счастью, старший инспектор капрал Реввач никуда не уезжал. Наоборот, поговорив с Арсением, он специально отменил все дела и остался ждать столичного гостя на месте.

Он поднялся навстречу, протянул руку, пророкотал:

– Добрый день, господин прокурор. Как добрались?

Грузный и неповоротливый, с расстегнутым воротничком, с капельками пота на покрасневшей от жары лысине он больше всего напоминал старого полярного медведя в душном зоопарке. И этим вызывал симпатию.

– Хорошо, спасибо. – Арсений сел на предложенный стул, положил перед собой папку с делом. – Спасибо и за то, что подождали. Обычно полиция на местах не слишком жалует прокурорских работников.

Капрал улыбнулся.

– Я, честно признаться, тоже. От вас ничего хорошего ждать не приходится. Стоит появиться представителю Центральной – пиши пропало. Либо придется поднимать давно закрытые дела, либо бегать с высунутым языком, собирая сведения на кого-то из местных. Судя по тому, что вы приехали сами, а не ограничились инструктажем по телефону, вас интересует первое. Я угадал?

– Не совсем. Хотя и близки к истине.

– Ну что ж, постараюсь вам помочь по мере сил.

– Скажите, капрал… э-э… как вас по имени-отчеству?

– Играш Леонтьевич.

– Так вот, Играш Леонтьевич, 23 января умер бывший имперский поэт Лин Черный – Лин Мартович Шаллек. В деле, которое я сейчас веду, неожиданно всплыла его фамилия. Насколько мне удалось выяснить, уголовное дело не возбуждалось, причина смерти вполне бытовая – отравление алкоголем. Скажите, по сигналу выезжали вы?

– Да я.

– Кто первым обнаружил труп?

– Сосед Шаллека – дядя Корней… Корней Сабат.

– Почему «дядя»?

– Его здесь так называют. Он одним из первых приехал на строительство станции, а потом остался на ней работать. Сейчас на пенсии. Вполне бодрый старичок, только пьет иногда многовато. Да еще любит о политике поговорить. Это его конек. Всех переспорит. Он и тогда к Лину зашел поболтать по-соседски, услышал по телевизору что-то.

– Он и вызвал вас?

– Да.

– Скажите, Играш Леонтьевич, вас ничего не удивило?

– Ха! Если б только меня! Весь поселок гудел!

Реввач рассказал, что смерть Шаллека стала для местных неожиданностью. А уж о причине судачили еще месяца три – настолько она показалась всем невероятной.