Книга Вслед кувырком - Пол Уиткавер

— Она просто ревнует.

Моряна ставит люмен на спальник между ними. Погрузившись наполовину в спутанную ткань, сияющий стебель отбрасывает вверх переплетение теней.

Чеглок надевает на руку часы эйрийской работы и сует свежий люмен в задний карман штанов.

— Знаешь, я ее понимаю. Я бы тоже ревновал. — Он вздыхает. — Не хочется признавать, но она в чем-то права.

Моряна слушает с безмятежным лицом — точно таким же, с каким слушала Полярис. Как всегда, отсутствие эмоций, кроме непроницаемой игры цветов на чешуе, воспламеняет в Чеглоке желание. Такое чувство, что самую глубинную, истинную свою сущность она прячет, будто посол руслов на суше, сохраняет дипломатическую неприкосновенность своего сердца. Он уже какое-то время знает, что влюблен в нее… но любит ли его она? Способна ли она на это чувство?

— Что ты предлагаешь? — спрашивает она наконец.

— Может, нам надо приглашать иногда других присоединяться к нам?

— Но меня устраивает то, что есть сейчас.

— Меня тоже, — поспешно говорит он. — Но мы должны думать о пентаде. Чем дальше мы уходим в Пустыню, тем опаснее становится. Пентада, в которой участники друг другу не доверяют и не могут работать вместе, имеет больше шансов погибнуть.

— Ты сгущаешь краски. Пока что мы вполне можем доверять друг другу.

— Потому-то и надо действовать сейчас, пока не стало хуже.

Моряна пожимает плечами:

— Делай как хочешь. У нас всегда было такое правило.

Она поворачивается на бок, устраивается поудобнее и закрывает глаза.

Ему явно дали понять, что он свободен. Такая повелительная манера общения его бесит и — приходится признать — покоряет.

— Потом поговорим, ладно?

— У меня на потом намечено другое, — отвечает она, не шевелясь и не открывая глаз.

— Отдача крови. — Этот ритуал они выполняют вместе, когда только возможно; и этой ночью, поскольку ему выпала вторая смена, а Моряна спасительным броском выиграла выходную ночь, они договорились отложить до его возвращения. — Я не забыл.

— Вот и хорошо.

Томно вытянув руку, будто уже держа над его телом стебель нож-травы, она прикосновением гасит люмен, погружая внутренность палатки в темноту.

Чеглок головой вперед выползает из палатки и встает на ноги в холодном ночном воздухе. Полярис глядит на него сурово, уперев руки в мальчишески узкие бедра. В щедром потоке света луны, желтой и пухлой, как лимон, люмен не нужен — во всяком случае, для острых глаз эйра. Полярис, у которой глаза не лучше, чем у нормала, держит в кулаке растаявший люмен.

— Не надо, — говорит Чеглок прежде, чем она успевает сказать хоть слово. — Извини, я не должен был тебя толкать. Но и тебе не следовало говорить то, что ты сказала.

— Твое счастье, что закон запрещает тельпам использовать псионическую силу против других мьютов без их согласия, — отвечает Полярис и тут же добавляет многозначительно: — кроме как в целях самообороны.

— Я же извинился.

Забавно, думает он уже не в первый раз, сколько эмоций может отразить одно маленькое личико в форме сердца. И все они направлены против него. И среди них — ни одной дружеской.

Он проходит мимо, к мерцающим уголькам костра. Что бы она ему ни сказала, Моряне этого слышать не надо.

Полярис пристраивается рядом.

— Нет, я просто не понимаю. Что она в тебе нашла?

— А это уже не твое дело, Пол.

По правде сказать, он и сам этого не понимает. Моряна подошла к нему утром после первой ночи в Пустыне, когда все пятеро спали вместе, как диктовал обычай, и удивила его признанием, что он ей доставил больше удовольствия, чем все остальные вместе взятые. Она предложила ему соединять палатки регулярно. Это предполагало отношения предпочтения, а не исключительности, но так не получилось. Отсюда и разлад.

— «Что касается одного, касается всех», — цитирует тем временем Полярис «Книгу Шанса».

Этот пассаж, мрачно думает Чеглок, вызвал больше безобразий, чем вся остальная книга.

Дойдя до костра, он садится на корточки, чтобы подкинуть хвороста в огонь, потом призывает ветерок раздуть угли. В лагере тихо, слышно только потрескивание огня да иногда лающий призыв ночной цапли, промышляющей лягушек вдоль берегов близкого ручья. Ярдах в десяти с лишним от костра, словно выполненная в масштабе модель Фезерстонских гор, высятся пустые холмы покинутой колонии термантов — прожорливых насекомых, либо давно ушедших в поисках нового дома, который можно захватить, либо обративших свои аппетиты внутрь и истребивших самих себя. Когда их не стало, вернулась трава и прочая растительность: почва здесь богатая, ее поит пробегающий неподалеку ручей, вьющийся с востока на запад по дну ложбины в тридцати ярдах за холмами. Густые заросли высокой нож-травы растут вдоль дальнего берега ручья, и рощицы бродячих дубов пустили там корни. Есть еще несколько тотемных деревьев, жуткое сочетание человека с растением: у этих стволики еще незрелые, коричневые; ветки — как ручки и ножки голодающих детей, плоды размером и мягкостью в точности как головка новорожденных, черты лица едва различимы, неясные пятна и неглубокие зазубрины вдавлены в мясистую поверхность, будто какой-то скульптор работал с незнакомым материалом. Потом, когда плоды созреют, из узлов и прорех с тупостью пасущейся скотины уставятся человеческие глаза, а беззубые и безъязыкие рты будут неприятно менять выражение, как в калейдоскопе: хитрая самодовольная усмешка, гримаса отвращения, безмолвный вой ужаса или радости. Но на холмах термантов — из них самые высокие фута на два выше Чеглока — не растет ничего. Они болезненным фоном смотрятся в лунном свете, как будто самим им место на луне, а не здесь.

— Ты думаешь, она к тебе неровно дышит, Чег? — Полярис присаживается рядом с ним. — Для всех руслов потрахаться — это просто потребность плоти, как поесть, поспать и просраться. Чувства в отличие от ощущений в их уравнениях не учитываются.

— Ага… — Он берет тонкую веточку, отламывает от нее по кусочку и скармливает пламени, представляя себе, что это косточки какой-нибудь не в меру назойливой тельпицы. — Теперь ты еще и по руслам специалист?

— Ты не забывай, я выросла в Мутатис-Мутандис, среди мьютов всех рас. Я такое уже видала. Она тебя использует.

— А знаешь, что я думаю? — Он косится на нее; кожа у нее пылает оранжевым и красным в безвкусной пародии на хроматическую игру руслов. — Я думаю; ты хочешь, чтобы она использовала тебя.

Она вздыхает:

— Не буду спорить, я не отказалась бы регулярно объединять с ней палатки. О Шанс, она же русла! Кто б не захотел? Но я тревожусь, Чег.

Он подбрасывает в костер последнюю, палочку и встает, отряхивая ладони.

— Похоже, что ты скорее ревнуешь. Вы все ревнуете, вы все хотели бы ее для себя.