Книга Суть дела - Эмили Гиффин

— Я представляю, — кивает Рэйчел.

— Но Ник воспринимает это крайне обостренно. Ты же знаешь, каким он может быть. «Уверенный в собственном превосходстве» — не совсем те слова...

— Прямолинейный? Суровый? — подсказывает она.

— Ну да, пожалуй, так. Он всегда был суровым, — говорю я, вдруг понимая, как трудно характеризовать самых близких тебе людей, потому, возможно, что тебе известны все их сложности и противоречия. — Но дело не только в том, что он не переносит фривольность, распускание сплетен, журналы про знаменитостей, неумеренное пьянство и траты.

Рэйчел нерешительно кивает, следуя по тонкой линии, отделяющей поддержку моей позиции от очернения Ника.

— Я понимаю: послушать меня — так у него совсем нет чувства юмора...

— Нет-нет. Ничего подобного. Послушай... я знаю Ника. Я его понимаю. У него отличное чувство юмора, — говорит она.

— Верно. Просто в последнее время он кажется более замкнутым. Не хочет встречаться с друзьями... А что касается воспитания детей, то он или отец «оставьте меня в покое», или мистер Придира... Но, может, я это только сейчас стала замечать... — задумчиво произношу я, вспоминая последний разговор с матерью, и застенчиво посвящаю Рэйчел в некоторые неприятные подробности.

— Ну, Барби — циник. К ней надо относиться скептически, — говорит она. — Ты знаешь, что она недавно мне сказала? В присутствии девочек?

— Что? — спрашиваю я, качая головой в ожидании,

— Она заявила, что замужество — это как посещение ресторана с подругами. Ты заказываешь, что тебе нравится, а когда видишь блюдо, которое принесли подруге, и сама желаешь попробовать то же самое.

Я смеюсь, уронив голову на руки.

— Жестоко.

— Знаю. Она заставила меня почувствовать себя большой свиной отбивной, которую Декс может отослать назад на кухню.

— А как тебе вот это? Увидев недавно, как Ник открывает для меня дверцу автомобиля, она выдала следующий перл: «Когда мужчина открывает дверцу своей машины для жены, можешь быть уверена в одном — или автомобиль новый, или жена».

Рэйчел смеется, а затем спрашивает:

— И как? Автомобиль новый?

— К сожалению, да. Только что с конвейера... Поэтому в любом случае я никогда не признаюсь ей, что уход с работы не стал в итоге панацеей, на которую я надеялась. Я чувствуя себя вымотанной и измученной... и все равно не хватает времени на детей... Вообще ни на что, честно говоря.

— Ну да, и ты чувствуешь себя еще более виноватой, верно? Что ты не мама-волшебница?

— Но ты-то такая, — с упреком говорю я.

— Нет, не такая, — возражает Рэйчел. — Не помню, когда в последний раз я садилась порисовать или порукодельничать с девочками. Дома ты, теоретически, имеешь намного больше времени, но заполняешь его мелочами, которых каким-то образом избегала, когда работала.

— Да! — снова восклицаю я, испытывая громадное облегчение, так как нет ничего безысходнее мыслей, будто ты одна ощущаешь себя определенным образом, особенно в вопросах материнства, и успокоить может только знание, что ты не одна такая. — Точно. У меня такое чувство, будто мне нужна жена... Кто-то для осуществления классных мероприятий и...

— Выполнения всех поручений, — подсказывает Рэйчел.

— И покупки подарков.

— И заворачивания их.

— И написания благодарственных записок.

— И составления фотоальбомов, — говорит Рэйчел, закатывая глаза. — Прошло уже два года, а я застряла на середине младенческого альбома Джулии.

— Черт, забудь про альбомы. Кто бы мне наснимал эти самые фотографии, — жалуюсь я, вспоминая, как недавно сказала Нику, что, случись со мной беда, у детей не будет даже фотографии их матери. Он велел мне не сходить с ума, схватил фотокамеру и щелкнул меня с темными кругами под глазами и с намазанным клерасилом огромным прыщом на подбородке. Снимок этот я позже удалила, содрогаясь при мысли, что меня могут запомнить в таком жутком виде. Или, еще хуже, увидит другая женщина, вторая жена Ника, единственная мать, которую будут знать мои дети.

Затем, когда у меня появилось чувство, что наше игривое ворчание начинает смахивать на безудержное злословие, Рэйчел наклоняет голову набок и с улыбкой произносит:

— Ах. Да. Но как им повезло, что они такие невозможно красивые. Хоть и некомпетентные.

Я улыбаюсь, недоумевая, с чего ей пришло в голову назвать детей «некомпетентными», а потом до меня доходит, что Рэйчел говорит не о детях, а о Дексе и Нике.

— Да, — шире улыбаюсь я. — Это очень хорошо.

* * *

В тот вечер, уже проводив нашу компанию и уложив детей спать, мы с Ником в нашей комнате готовимся ко сну.

— Прекрасные были выходные, — говорю я, ополаскивая лицо. Я промокаю его насухо и щедро наношу на лицо и шею увлажняющий крем. — Я так люблю, когда наши дети собираются все вместе.

— Да, весело было, — откликается Ник, роясь в своем комоде и вытаскивая оттуда хлопчатобумажные пижамные штаны. — И твоя мама умудрилась вести себя хорошо.

Я с улыбкой лезу в свой комод и выбираю черную ночную рубашку. Она из хлопка со спандексом и не откровенно сексуальная, но покрой мне идет, я надеюсь вызвать искорку между Ником и мной. Я не столько настроена на секс, сколько хочу последующей интимности.

— Да. Но вчера утром она мне столько всего наговорила.

— Насчет чего?

— О, не знаю. Она все волнуется...

— О чем она волнуется теперь?

— Да все о том же. Как тяжело в семье с двумя маленькими детьми, что мне не следовало уходить с работы, — говорю я, внезапно понимая: ее тревоги кристаллизуются в моей голове, превращаясь и в мои. А может, они уже подспудно зрели и просто были извлечены на поверхность интуицией моей матери.

— Ты сказала ей, что у нас все отлично? — интересуется Ник, но отвлекается, проверяя свой блэкберри, затем быстро печатает ответ — его подвижные большие пальцы оба задействованы. Всякий раз, когда вижу вот так двигающиеся его руки, я вспоминаю, что он хирург с превосходнейшими навыками моторики, и чувствую нарастающую волну желания. Но все равно мне не нравится, что он употребил слово «отлично». Я хочу быть лучше, чем «отлично».

— Да, сказала.

Я наблюдаю за Ником, который, сдвинув брови, продолжает печатать, и могу сказать, что эта переписка связана с работой. Он резко заканчивает, натягивает пижамные штаны и завязывает шнурок-пояс. «Ты всегда спишь топлес?» — спросила я его однажды, когда мы только начали встречаться. Тут он засмеялся и поправил меня: «Это девушки носят топы, а про мужчин так не говорят». Я смотрю, как он бросает свою одежду якобы в сторону корзины для белья, но промахивается настолько очевидно, что мог бы и не пытаться. Такая случайность на него не похожа, и, глядя на груду одежды на полу, увенчанную его гарвардской бейсболкой густого красно-коричневого цвета, вывернутой наизнанку, я чувствую, как начинаю выходить из равновесия. Я мысленно считаю до десяти, желая услышать от Ника хоть какие-нибудь слова, любые, и, не дождавшись, говорю: