Книга Ты плоть, ты кровь моя - Джон Харви

Высокие трубы давно заброшенных фабрик поднимались над рядами домов внизу, стояли тесными группками, а между ними, как нитка, тянулся канал. За аллеей виднелись поля, круто поднимавшиеся в гору и перечеркнутые там и сям низкими каменными стенками; редкие фермерские дома стояли на склоне, открытые всем северным ветрам.

Справа, возвышаясь над силуэтами дальних крыш, торчал шпиль Хептонстоллской церкви, рядом было кладбище, на котором, как сообщил Дэнни, ее сосед по дому, похоронена поэтесса Сильвия Плат.[15]Говорил он об этом с некоторой торжественностью, как будто ожидая, что она тут же придет в восторг и захочет совершить туда паломничество. Но Пам читала некоторые стихи Плат еще в университете, на втором курсе факультета психологии – «Леди Лазарус», «Папочка» и прочие, – и пришла к выводу, что они слишком истеричные и чрезмерно сентиментальные.

О побеге Шейна Доналда Пам узнала от Гриббенса – он позвонил ей из общежития в то же утро. Что-то его толкнуло на побег, спугнуло, и он запаниковал. Гриббенс уже поговорил с его товарищем по комнате и ничего не узнал; он еще порасспросит остальных обитателей общаги и сообщит, что удастся выяснить. Денег у него практически нет, одежды не много. Гриббенс полагал, что далеко ему не уйти; а если все сложится удачно, он может передумать и вернуться.

К настоящему времени полиция уже знает, что он ушел в бега, и организовала поиски, хотя Пам не имела представления, насколько серьезно эти поиски ведутся. Люди помнят такие преступления, помнят, за что посадили Доналда и Маккернана, – пусть смутно, без особых подробностей, пусть с преувеличениями, накопившимися за прошедшее время. Они, конечно, не остались навсегда в памяти обычных людей, как остались там Брэди и Хиндли или Йоркширский Потрошитель, Мэри Белл или те сопляки, что убили бедняжку Джеми Болджера.[16]Однако у некоторых людей, особенно в отдаленных районах страны, они останутся в памяти, в той мрачной ее тени, где начинает бродить родительское воображение, когда дочь-тинейджер не возвращается домой поздно вечером, хотя прошел уже и последний автобус, и последний поезд.

– Ты понимаешь, что вы тогда натворили с Аланом, понимаешь, Шейн? И что ты теперь думаешь по этому поводу?

– Это было очень скверное дело, точно, очень скверное. Ужасное.

Поворачивая ключ в замке, Пам решила перенести все, что у нее было запланировано на сегодня, и съездить к сестре Доналда – узнать, что той обо всем этом известно.

Позади нестриженой живой изгороди на жалкой садовой лужайке валялось несколько детских велосипедов – в основном лишенных одной-двух важных деталей, например, колеса или руля; еще стояла перевернутая детская коляска, валялось несколько игрушек. Разбитая некогда цветочная клумба ныне загибалась от небрежения, вся загаженная собачьим дерьмом. Парадная дверь была наполовину распахнута, звонок не работал.

Пам громко позвала хозяйку, чтобы дать знать о своем приходе, и через несколько секунд в дверях появилась Айрин, в фартуке поверх мужской рубашки, мятой юбке и шлепанцах, таких же, как носила мать Пам, когда была одна, розовых, удобных, с помпонами.

– Не уверена, что вы меня помните… – произнесла Пам, предъявляя свое служебное удостоверение.

– Вы по поводу Шейна… Опять в беду попал…

– Кажется, он сбежал из общежития.

– Вот идиот! Совсем рехнулся. Да вы заходите.

Когда дети – их было уже пятеро – утром уходили из дому, то здесь как будто пронесся ураган. Тарелки, носки, школьные учебники, цветастые кружки, журналы, старые спортивные тапки и заношенные одежки, кое-как брошенные, валялись на каждом стуле, на спинках и сиденьях, были разбросаны по всему полу. Маленький ребенок с огромными темными глазами и спутанными волосиками остался дома и сидел теперь на кушетке, укрытый потрепанным одеялом.

– Это Тара, она заболела, – объяснила Айрин. – Тара, детка, попить хочешь? Хочешь соку? Или молока? Погоди, я сейчас чайник поставлю, и мы с этой леди выпьем по чашечке. – Потом, обращаясь через плечо к Пам: – Ни минутки свободной с самого утра, верите? А от Невилла никакой помощи. Ни во что не желает вникать, орет на них, пока они не начинают плакать. Старший и сам на него уже орет. А потом он уходит, грохнув дверью. И бросает все это на меня. Вам с молоком? Сахару сколько? Один или два?..

– Без сахара, пожалуйста.

– Как хотите.

Пам расчистила себе место на одном из стульев и села. Когда она улыбнулась девочке – лет пяти, решила Пам, пяти или шести, – та натянула на себя одеяло и укрылась им с головой.

– Вы приехали вовсе не искать его тут, я так понимаю, – сказала Айрин, передавая Пам чашку. – Пустая трата времени. Он сюда и не показывался, Невилл-то категорически против. К детям бы его даже и не подпустил, понимаете, какая штука. Мы про это говорили, раньше, когда Шейна собирались выпустить из тюрьмы, я тогда думала, мне удастся его переубедить, Невилла… Думала, я его уговорю. Но он и не думал уступать. После всего того, ну, сами знаете… Понимаете?

Пам казалось, что она все понимает.

– Я просто подумала, что у вас, может, есть какие-нибудь соображения… – сказала она. – Почему Шейн сбежал из общежития и куда он мог податься.

– У меня?

– Вы же с ним говорили, всего пару дней назад. Я подумала, может, он вам что-нибудь сказал…

– Нет, милая. Сказать по правде, он мне мало чего рассказал. Это вообще не в его манере. Спросил про детей, вот и все. Да, еще про то, что вы ему с работой помогли. В супермаркете. Про это он рассказал. – Айрин отпила немного чаю. – Вот бисквиты, если хотите. Извините, что раньше не предложила. Они, кажется, с заварным кремом.

Пам покачала головой:

– Нет, спасибо, и так отлично. А про общежитие он что-нибудь говорил, о том, как устроился?

Айрин подумала.

– Он сказал, что парень, с которым они в одной комнате живут, ничего, о'кей. Хоть и черный. Вот, наверное, и все.

– Никаких намеков на то, что он думает сбежать?

– Нет. Нет. Ничего такого.

– А у вас нет никаких мыслей насчет того, куда он мог двинуть?

– Нет, милая, боюсь, что нету.

– Может, домой? В Сандерленд?

– Туда он даже в самом крайнем случае не поедет. Даже в самом крайнем, мне кажется.