Книга Приди, сладкая смерть - Вольф Хаас

— А я не уверен, что другое тебе понравится.

Ангелика раскурила себе сигарету:

— И что же это?

— А вот что: почему ты мне не сказала про карточные долги твоего отца?

— И?…

— И где ты была в тот день после обеда, когда Бимбо подавился своей золотой цепочкой?

Ангелика выдохнула дым с такой силой, словно собиралась застрелить комара. Поэтому Бреннер и не удивился, что при отдаче голова у нее так надменно откинулась назад.

— Не смеши меня, — выжала она из себя вместе с остатками дыма.

— Да не впервой отцы подставляют свою башку вместо дочерей.

— Вот в этом пункте ты как раз не ошибаешься: мой отец действительно не делал этого.

— Я тоже не думаю, что это дело рук твоего отца. У него бы сил не хватило Бимбо задушить.

— А ты что думаешь, что я бы смогла? — рассмеялась она.

— Думаю, что ты знать могла.

Ангелика высыпала пепельницу в мусорное ведро, а мусорное ведро опорожнила в громадный мусорный мешок. А потом поставила мешок в маленький грузовой лифт для продуктов. Теперь в Golden Heart нет еды, а раньше наверху был ресторан, а в полуподвале, где теперь Golden Heart, была кухня. Потом десять раз перестраивали, и из подъемника для готовых блюд вышел подъемник для мусора.

— Два дня назад у моего отца на счету было минус восемьсот тысяч шиллингов. И семьсот тысяч он еще был должен Бимбо.

Ангелика мимоходом включила машину для мытья стаканов и стала закрывать открытые бутылки какими-то противными резиновыми затычками. Бреннер обратил внимание, что ей пришлось разработать совершенно особые движения пальцев, чтобы не сломать свои пятисантиметровые ногти.

— Два дня назад перерасход счета был погашен. А разведенная жена Бимбо отказалась от своих претензий.

У Бреннера сегодня был музыкальный день, потому что он почти пропел:

— Кто же за это заплатил? Кто это устроил? У кого столько башлей? У кого это столько денег?

— Я себе тоже этот вопрос задаю. — Ангелика неожиданно помрачнела. Только вот не знаю, помрачнела из-за этих мыслей или из-за того, что он говорил словами этой придурочной песни.

— Это значит, — проговорил Бреннер уже как нормальный человек, — твой отец получит восемь лет, из них четыре года условно, потому что Бимбо его третировал и провоцировал. А через два года за хорошее поведение он опять на свободе и без долгов.

Ангелика вымыла формочку для кубиков льда, налила в нее заново воду и поставила опять в морозильник.

— Полтора миллиона за два года. Столько твой отец никогда еще не зарабатывал.

— И я тоже.

— И кто же ему все это оплачивает, случайно не знаешь?

— Откуда же мне знать?

— Живешь ты у нас, работаешь на Союз спасения. Должна бы слышать кое-что.

— Наверное, платит тот, у кого и в самом деле на совести смерть Бимбо.

Бывают ведь такие люди, про которых не поймешь, то ли они из себя дурачков изображают, то ли и в самом деле такие наивные. Как тебе с ними обходиться: прижать их хорошенько или же продолжать мирно беседовать?

— Ты когда-нибудь слышала о Рупрехтерше? — Бреннер попытался зайти с другого конца, считай: сменил тему.

— Отец вечно ее клял на чем свет.

— Я его понимаю. — Бреннер просто взял себе одну из Ангеликиных сигарет, хотя не выкурил ни единой с тех пор, как начал работать на «скорой». — Ирми была домашней медсестрой Рупрехтерши.

— Да я знаю, — сказала Ангелика и дала Бреннеру прикурить.

— И ты тоже все знаешь.

— Живу я у вас, работаю у них. Вот и услышишь порой кое-что.

— Что же ты мне не сказала?

— Что Ирми была домашней медсестрой Рупрехтерши? Что тут такого важного?

Бреннер сделал две затяжки и снова загасил сигарету.

— Она наверняка еще двадцать одну такую старую каргу на дому обслуживала, — пожала плечами Ангелика.

Ангелика поставила пару пустых бутылок в ящик из-под пива, потом один ящик на другой, а потом подвинула ногой оба ящика, так что получился ужасный скрип школьной доски.

— Рупрехтерша мне жаловалась, что Ирми у нее все пыталась что-то разнюхать.

Его голос невольно прозвучал несколько взволнованно, когда он это произнес, но он просто говорил громче, чтобы заглушить скрежет.

— Если ей делать больше нечего было, — произнесла на обратном пути Ангелика. — Она и так могла каждый день снять со счета миллион, а Рупрехтерша даже не заметила бы. Сиделкам не впервой руку в карман таким вот старым перечницам запускать.

— И тем не менее. Я тут поспрашивал. Эта Ирми еще у нескольких пациенток разнюхивала все.

— По мне, так все равно. Пусть себе ищет. Что тебе до нее? Ее ведь просто по ошибке застрелили! — Ангелика потихоньку начинала терять терпение. — Этой женщине всю жизнь так не везло.

— С какой стати ты про нее столько всего знаешь?

Ангелика переложила оливки из стеклянной мисочки в пластмассовую и закрыла крышкой, ну, знаешь, такие пластмассовые мисочки с крышками, которые раньше продавали на частных вечеринках, а домохозяйки приходили и скупали все, а потом им не хватало денег на хозяйство, ну, потом развод и все такое, но мисочки все-таки очень удобные.

— Я здесь работаю.

— А живешь у нас.

Она поставила миску в холодильник, и я хочу заметить: если остатки пищи сохраняются дольше брака, то это вовсе не в духе Создателя. То есть, я хотел сказать, чем брак. Может, и хорошо в духе создателя контейнеров, да вот видишь, такие штуки именно так называются.

— Ирми была с одним из коллег моего отца.

— С кем?

— Ты его уже не застал.

Она протерла стойку бара розовой тряпкой «веттекс» и бросила этот «веттекс» в только что опорожненное мусорное ведро, а потом понюхала пальцы и брезгливо скривилась, а потом сказала:

— Я уже и не помню, как его звали. Все его называли просто «парень из Лунгау», Лунгауэр. Хотя он вовсе не лунгауец, он из Бургенланда. Понятия не имею, почему его так называли.

— И он что, бросил Ирми?

— Нет, они даже собирались пожениться. Они хорошо подходили друг другу. И вообще, я тебе скажу, он был довольно приятный человек.

— И что?

Она вымыла руки, обтерла о брюки и снова понюхала пальцы.

— С ума сойти, никак от запаха тряпки этой веттексной не избавишься. Этот Лунгауэр все время на семьсот сороковом ездил. Не на новом, а еще до того, как они новый получили. Это был самый старый семьсот сороковой. У него каждую неделю что-нибудь чинить приходилось. Но Лунгауэр был механиком, он в основном сам для себя ремонтировал. В награду ему разрешали все время в этом старом корыте ездить, потому что Молодой так на ремонте экономил.