Книга Полукровка. Эхо проклятия - Андрей Константинов

Молодая, молодая, обновленный серп!

В полноте ала, зелена в ущерб!

Ты стара зашла, ты млада взошла,

С края света что нам ты принесла?

— Счастье на весь мир,

Царям — лад и мир,

Покойникам — любовь,

Хлебушку — дешовь,

Добрым — много дней.

Рай — душе твоей.

Самсут полезла в сумку и бережно вытащила из нее отданную отцом тетрадку. Отец оказался прав — разобрать прабабушкин почерк, в котором вперемежку чередовались фразы как на армянском, так и на русском, было весьма непростым делом. Шершавые серо-голубые разлинованные листки были испещрены ломкой, прерывистой вязью армянских букв, напоминавших причудливо изогнутые сухие прутики. Буквы, старательно выведенные химическим карандашом, местами стерлись, местами расплылись. Самсут вздохнула — в детстве бабушка Маро учила ее армянскому алфавиту, но дальше названий букв дело не пошло, а потом началась школа, нагрузки… Правда, на розовом обороте картонной обложки ей удалось разобрать несколько слов, написанных явно той же рукой… Она отчетливо увидела перед собой эту руку — тоненькую, высохшую, как птичья лапка, с острыми бугорочками суставов…

В этот момент к Самсут подошел администратор заведения и чуть ли не с поклоном вернул дискету, присовокупив к ней тонкую офисную папочку, внутри которой лежали несколько отпечатанных на принтере листочков с текстом-переводом, и с достоинством удалился. «Надо будет оставить им чаевых побольше», — подумала Самсут и, невзирая на то, что сама всегда ругала Вана, когда тот норовил пристроиться за обедом с книжкой перед носом, с нетерпеливой жадностью принялась за чтение.

Лейтенанту Тер-Петросян Алоше Петровичу, моему сыну

Дорогой сынок Алоша!

Вот уже полгода, как нет от тебя вестей — вести, особенно добрые, не спешат в наш осажденный город. Каждый день возношу молитвы Господу нашему и его ангелам за тебя и твоих товарищей, доблестных русских воинов.

Пишу в надежде, что когда-нибудь…

Здесь в распечатанном тексте в скобках стояла пометка «дальше неразборчиво».

У нас все хорошо — спасибо сестре твоей Маро. У себя на работе она растит еду, кормит город — и немножко нас. Всю зиму мы варили на буржуйке ее сладкие прутики, ели бурый питательный порошок, так и пережили голодную страшную зиму. Теперь полегче. Маленький Матос — совсем джигит, он удивляет и радует…

Вновь несколько строк с пометкой «неразборчиво»:

…в окно на все еще скованную льдом Невку, я вспоминаю родной свой Ван, теплый, зеленый, город-рай. И за какие грехи Господь изгнал нас из нашего рая?..

Третья пометка про неразборчивость относилась к довольно большому фрагменту текста. Самсут заглянула в тетрадку — действительно, весь следующий лист оказался чем-то залит, и буквы расплылись в одно фиолетовое пятно. Читались лишь две строчки внизу первой страницы.

…и не вернулся. Мама не пережила горя. Тетя и дядя, о которых знала лишь по рассказам, жили далеко, в Константинополе. Так, семи лет от роду, я оказалась в доме Гурген-паши и его уважаемой супруги, мадам Ана…

Следующий переведенный фрагмент начинался с середины фразы:

…уже не оставалось — наши дружины изгнали турок и сожгли турецкую часть Вана дотла. Все ходили радостными, воодушевленными, только и разговоров было, что о единой Великой Армении под покровительством Белого Царя. Русских воинов ждали, как спасителей и избавителей, как Ангелов Небесных. И вот 6 мая 1915 года они пришли с севера. Это были казаки.

В шестом часу в мою комнатку вошла мадам Анаит и велела быстро переодеться в костюм для танца…

Неразборчиво…

Я и еще пятнадцать девушек должны были танцевать перед русскими офицерами на ужине в доме Арама-паши, нашего городского головы. Мы очень волновались, и я помню, как…

Тут было выпущено несколько предложений; Самсут нетерпеливо сверилась с оригиналом: действительно, карандашная запись совсем выцвела и почти слилась с бумагой.

…только на его лицо — гладкое, голубоглазое, с пышными усами цвета пшеницы. Это был хорунжий 1-го Кавказского полка Петр Лопатин, твой отец, Алеша, и отчим нашей Маро. И лишь несколько мгновений спустя я нашла в себе силы отвести взгляд. При первой же возможности я убежала домой.

Спустя два дня Петр сам подошел к нам после благодарственного молебна и почтительно поклонился Гургену-паше, поцеловал руку мадам Анаит и — о чудо! — мне. Представился он на недурном французском, мы же, произнеся в ответ те немногие русские слова, что могли в тот момент вспомнить, и тоже перешли на французский. Дядя Гурген пригласил обаятельного офицера на ужин в наш дом — и сердце мое пропало, без остатка утонув в его голубых глазах. Разумеется, я не могла признаться ему в моих чувствах, этого не позволяли ни обычаи, ни воспитание, но главное — я как могла боролась с этой нежданной любовью, казавшейся мне нечистой. Ведь в эти самые дни где-то в ледяных горах бок о бок со своим легендарным командиром Азамаспом сражается с нелюдями-курдами мой суженый, сын моего благодетеля Гургена-паши, бесстрашный Геворк по прозванию Эллеон.

Через три дня Кавказский полк ушел дальше, на юг. А еще через неделю в Ван вернулась дружина Азамаспа и с нею — мой Геворк-Эллеон. Наша встреча не была встречей влюбленных после долгой разлуки, Геворк был холоден и немногословен — должно быть, доброхоты успели нашептать ему о том, как его невеста заглядывалась на русского офицера.

Однако ночью он пришел в мою комнату и потребовал любви по праву будущего супруга. Идет война, говорил он, а в войну правила и обычаи меняются сами собой — завтра его дружина вновь уходит в бой, и если его убьют в том бою, то должен остаться ребенок, продолжатель рода Казарянов. А если не убьют — он вернется с победой, и тогда мы сыграем свадьбу, какой еще не видывал наш прекрасный город. После этих слов он навалился на меня, и я закричала. На мой крик прибежала мадам Анаит. Окинув хмурым взглядом нашу недвусмысленную сцену, она строго приказала мне прекратить шум и удалилась. Определенно, между сыном и матерью все было решено. Что же до меня — мои мнения и мои чувства никого здесь не интересовали. Умирая от боли и стыда, я уступила. Жених мой терзал меня, как лев терзает добычу, и я молила о смерти, как об избавлении.

В эту страшную ночь, Алоша, была зачата твоя сестра Маро…

Самсут закрыла глаза. Из темноты под веками отчетливо проступила старая фотография из бабушкиного альбома. Хрупкая женщина в простеньком платье, а по бокам — ее дети. Кудрявая черноволосая девочка серьезно, сосредоточенно смотрит в объектив такими же, как у матери, огромными темными глазами, а светловолосый мальчишка в матросском костюмчике состроил озорную рожицу.

Мысли Самсут тут же перескочили на собственного сына. Такой трудный возраст начинается, а ведь в нем, как в коктейле, смешаны три крови, и каждая тянет в свою сторону. И больше всего беспокоило Самсут то, что мальчишка хитрит: с русскими здесь, в Питере, он русский, с украинцами в Ставище — украинец, а с несколькими армянскими мальчиками в классе и на у-шу выдает себя за чистокровного армянина. Самсут пугала эта приспособляемость сына, но сейчас она неожиданно подумала: «А что если он прав? Он — современный, настоящий гражданин мира, а я — просто запутавшаяся в себе да еще и отставшая от жизни неудачница. Ведь я тоже порой виню в одном своем просчете — русское безделье, а в другом — армянскую покорность судьбе…»