Книга Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви - Дьердь Далош
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Литературовед Эмма Герштейн в своей статье 1995 года высказывает мнение, что встреча была бы вполне возможна. Помешали ей исключительно иррациональные страхи Пастернака, его предостережения, к которым Берлин отнесся слишком серьезно. «Да и, так сказать, — с иронией пишет Эмма Герштейн, — дружеская услуга, оказываемая Борисом Леонидовичем Анне Андреевне, ставила его в неловкое положение. Не менее неловко должен был чувствовать себя джентльмен, которому отказывают в приеме. Тем более что тут была замешана политика, совершенно фантастическая в глазах гражданина одного из самых правовых государств в Европе. Оба собеседника забыли о собственных наблюдениях над советской жизнью, в которой так явственно угадывали присутствие иррационального начала. Но тут верное чувство Истории им изменило, и они искали здравого смысла там, где его никогда не было и быть не могло».
Другой возможной причиной, по которой Анна Ахматова не захотела увидеться с Гостем, могла быть оскорбленная гордость; точнее сказать, горечь любовного разочарования.
Пастернак, опередив Берлина, позвонил Ахматовой и «тактично» предупредил ее: сэр Исайя прибыл в Москву не один, а с леди Берлин, которая, кстати говоря, совершенно очаровательна. После этого и состоялся тот телефонный разговор, в котором сэр Исайя Берлин, судя по всему, учел доброжелательные советы осторожного автора «Доктора Живаго»; хотя как раз для Пастернака-то всякая осторожность была абсолютно бессмысленной: «Доктор Живаго» был уже написан и вывезен за границу. Сэр Исайя Берлин так вспоминает об этом разговоре:
«В тот же день я позвонил ей. „Да, Пастернак сказал мне, что вы в Москве с женою. Я не могу вас видеть по причинам, именно вам хорошо понятным. Мы можем поговорить по телефону, потому что тогда они будут знать о чем. Как давно вы женились?“ — „Недавно“, — сказал я. „А точнее?“— „В феврале этого года“. — „Она англичанка или, может быть, американка?“ — „Нет, полуфранцуженка, полурусская“. — „Ага“. Последовала долгая пауза. „Жаль, что вам нельзя меня увидеть. Пастернак говорит, ваша жена прелестна“. Вновь долгая пауза».
В нескольких разговорах, в том числе во время нашей с ним лондонской встречи, Берлин корректно намекал, что его версия того телефонного разговора отличается от версии Ахматовой. Фактических противоречий между двумя версиями почти нет, но реальна пропасть в том, что касается эмоционального контекста. То, в чем поэтесса призналась 23 августа 1956 года Лидии Чуковской, было ни более ни менее как новым трагическим звеном в длинной цепи трагедий, переполнявших жизнь Ахматовой.
«Один господин — вы, конечно, догадываетесь, о ком речь, вы и двое-трое друзей знают, в чем дело, — позвонил ко мне по телефону и был весьма удивлен, когда я отказалась с ним встретиться. Хотя, мне кажется, мог бы и сам догадаться, что после всего я не посмею снова рискнуть… Сообщил мне интересную новость: он женился только в прошлом году. Подумайте, какая учтивость относительно меня: только! Поздравление я нашла слишком пресной формулой для данного случая. Я сказала: „Вот и хорошо!“, на что он ответил… ну, не стану вам пересказывать, что он ответил…»
Для Чуковской смысл происшедшего не остался тайной за семью печатями. «Она говорила хотя и с насмешкой, но глубоким, медленным, исстрадавшимся голосом, и я поняла, что для этого рассказа о „несбывшемся свидании“ она и вызвала меня сегодня…»
Многие русские писатели верили в мистику чисел. У Владимира Высоцкого есть песня, в которой он ищет взаимосвязи между определенными числами и судьбой поэтов. Лермонтов, например, умер на двадцать шестом году жизни, а Есенин в 1926 году повесился в номере ленинградской гостиницы «Англетер». Пушкину было тридцать семь, когда он был убит на дуэли, столько же было Маяковскому, когда он застрелился. Тридцать семь лет прожил Рембо; тридцать семь было лорду Байрону, когда он умер в Миссолунги (Греция). Самому Высоцкому тоже было тридцать семь, когда он написал эту песню. 37-й год был для него символом Большого террора.
В мифологии Анны Ахматовой тоже есть годы и числа, которые обладали для нее символическим смыслом. Поэтесса обнаружила, например, что Хрущева вынудили подать в отставку 14 октября 1964 года, в день стопятидесятилетней годовщины со дня рождения Лермонтова; а сотая годовщина смерти поэта совпала с днем, когда Германия напала на Советский Союз. Современники обратили внимание, что Ахматова умерла 5 марта, в тот же день, что и Сталин, только на тринадцать лет позже. Кто-то из литературных критиков утверждал, что Ахматова получила четвертый — и последний — инфаркт, читая в «Правде» статью, посвященную семидесятилетию со дня рождения Жданова. Хотя я не хочу отрицать, что чтение центрального органа КПСС в принципе могло усугубить опасность инфаркта, но тем не менее должен сказать: инфаркт у нее случился еще 10 ноября 1965 года, когда ее срочно пришлось везти в Боткинскую больницу.
Сама Ахматова была твердо убеждена, что самые тяжкие удары судьбы обрушиваются на нее каждый раз в августе месяце. 7 августа 1921 года умер ее кумир, Александр Блок. 25 августа того же года был расстрелян Николай Гумилев. 14 августа 1946 года появилось печально знаменитое Постановление ЦК. 26 августа 1949 года в Фонтанном доме арестовали Николая Пунина; четыре года спустя, 21 августа 1953 года, он скончался в лагере. Лишь два ареста Льва Гумилева, в марте 1938 года и в ноябре 1949-го, выпадают из этой закономерности.
Прежде чем покинуть сферу мистики чисел, назову, в качестве дополнительной отправной точки в исследовании причин «несостоявшейся встречи», еще одну мистическую дату. 14 августа 1956 года, в десятую годовщину публичного предания ее анафеме, Ахматова, находясь на подмосковной даче семьи друзей, Шервинских, написала стихотворение под названием «Сон», которое позже, вместе с другими стихами, включила в цикл «Шиповник цветет». Здесь мы встречаем первое упоминание о том, что в ее жизни произошло нечто исключительное, обладающее судьбоносным значением.
О август мой, как мог ты весть такую
Мне в годовщину страшную отдать!
Спустя девять дней Лидия Чуковская записала в своем дневнике рассказ Ахматовой об ее телефонном разговоре с Берлиным. Из того же источника мы знаем, что Ахматова и Чуковская встречались 15 или 17 августа, после того как поэтесса вернулась в Москву. Во время этой встречи Ахматова ни словом не упомянула Берлина. На вопрос, хорошо ли она чувствовала себя у Шервинских, поэтесса «с упреком» ответила:
