Книга Сады Казановы - Валерий Борисович Бочков

я ей не звонил, сама же она и до этого не звонила мне никогда.

Так я предал Томочку во второй раз.

5

Мы знали друг друга какое-то невероятное количество лет, никак не менее ста: я отлично помню её коричневое платье с острыми крахмальными крыльями, тугой целлофан копья гладиолусов в рост маленького человека, её бледный (не понятно, где она проводит лето – на самом деле, на даче под Звенигородом) и слишком взрослый профиль балерины из серебряного века. У неё было одно из тех лиц, что моментально находишь на школьных фотографиях по пронзительным глазам и тут же пытаешься вспомнить, в чём провинился. И даже не найдя ничего дурного, всё равно мысленно просишь прощения, так, на всякий случай. Дружба – хорошее слово, но здесь оно не подходит, все другие слова тоже затёрты. Да, разумеется, мы с Томочкой были друзьями, конечно, можно сказать и так, не сказав при этом ничего. Между нами была волшебная связь, возможная лишь в юности: взгляд-сигнал, жест-намёк, Томочка повела плечом, Томочка зажмурилась, хитро прищёлкнув пальцами – мне уже всё ясно. Кому нужны слова, кто их вообще придумал?!

Нет нужды говорить, что все знакомые не сомневались в нашей более тесной связи, мы и не думали их разубеждать. Если бы я сейчас попытался классифицировать наши отношения, то, пожалуй, в небесном реестре регистраций появилась бы такая запись: «Самые интимные из всех целомудренных». И это была не робость. И не пренебрежение, отнюдь! Томочка была безоговорочно хороша: высшим баллом с моей стороны отмечалась её аристократическая лодыжка, фарфоровая изысканность уютного уха, чуть простуженный вкрадчивый голос («ну что же вы, поручик?»), умение языком доставать кончик носа и по памяти играть Шуберта. Даже чуть-чуть косящий левый глаз мне казался исключительно пикантным дополнением. Я нутром чуял табу, угадывал хрупкость отношений; они были причудливей висящих садов Семирамиды, запутанней мостиков, лестниц и лабиринтов Вавилонской башни, загадочней всех подземных ходов мрачного Тауэра. Мы же ориентировались там с лёгкостью, хоть и наугад. Вплоть до той ночи. А когда вместе с настырным тявканьем соседской болонки пришло утро и надвинулось оловянным боком, покрасив пеплом потолок, я лежал и старался не дышать, чувствуя, как внутри равнодушный ветер шуршит обгоревшей бумагой и мелким мусором, – это было всё, что осталось от нашей райской гармонии после той ночи.

6

Думаю, возможно, всё бы и обошлось, если б мы сделали вид, что ничего тогда не произошло, просто вычеркнули бы ту ночь, заклеили бы эту ячейку в календаре, в памяти, в сердце. Не знаю, не уверен. Худшим оказалось то, что Томочка непринуждённо перетекла в новую форму, состоявшую из поцелуйных клевков, карамельных вздохов и бесконечной геометрии поглаживаний. Одновременно на её верхней губе обнаружился пушок, длинная ляжка оказалось скорее худой, нежели изящной, кожа – излишне бледной, а левый глаз косил не на шутку. Я не знал, что мне делать, я оцепенел, я вполз в раковину, захлопнул крышку и притворился, что меня нет.

И тут возник Туз.

Он мало походил на ангела-спасателя, но я решил рискнуть. С замиранием внутри, свойственным всем мелким негодяям, я непринуждённо произнёс: «Познакомься, Томочка, мой старый приятель Андрей» – и вечером того же дня сбежал в Коктебель, где вялым кролем безуспешно пытался уплыть в Турцию. Из этого ничего не вышло, поскольку другой я семенил по пляжу и высоким голосом непрерывно звал меня обратно, требуя не заплывать за буйки и вообще соблюдать правила безопасности на воде. Этот другой понимал меня без слов (как когда-то в прошлой жизни понимала Томочка), с ним легко пилась местная липкая «Лидия», на скрипучей веранде в шершавых виноградных листьях мы высаживали по пачке «БТ» за вечер. Он был покладистый малый и не задавал неловких вопросов, а поутру с похмелья одобрительно щурился из зеркала, согласно кивая, что и сегодня можно не бриться, чёрт с ним, отдыхаем! Кстати, отдыхать в приятной компании приятно вдвойне, согласитесь. Мы вдвоём почти затоптали мою совесть или что там было вместо неё, как вдруг сквозь ночь и звон цикад кисло потянуло палёным. Расталкивая локтями клубы порохового дыма, бряцая шпорами, ножнами и абордажными крюками, стряхивая с обшлагов пыль созвездий южного полушария и засохшие водоросли, на веранду ввалился Туз.

Жар битвы ещё не угас, из-под намалёванных сажей бровищ грозно сверкали отблески горящих фрегатов, но уже было ясно, что виктория одержана, что эскадра потоплена, флагман поднял белый флаг и противник сдался на милость победителя.

Предо мной явился Туз-триумфатор. У меня заныли сразу все зубы и похолодела спина. Туз плюхнулся в испуганно крякнувшее плетёное кресло, выудил из рукава бутыль «Пшеничной», набуровил водки в две беспризорные чашки с гербарием из чайного мусора и мелких мошек на дне. Мошки размокли, отлипли и всплыли. Туз влил жидкость в себя, вытер пот со лба. Посопев и повращав своими цыганскими глазищами, он с мрачным торжеством произнёс:

– Ну-у, значить, так…

7

Томочкин роман с Тузом оказался скоротечным, он просто противоречил природе. Я старательно избегал Томочку, лишь однажды она позвонила мне, почти под утро, сипло пробормотав: «Э-эх, господи-ин поручик…» Думаю, она вряд ли помнила об этом звонке на следующий день. А после… кстати, после уже не было ничего. Ничего такого, о чём стоило писать, говорить или вспоминать: свадьбы-женитьбы, разводы-разделы, скучная чехарда девиц всех мастей, размеров и возрастов, которых-то и любовницами назвать язык не поворачивается.

И так вплоть до самого отъезда.

А на поминки мы тогда так и не попали. На кладбище под конец полил дождь, а у тузового джипа спустило колесо. Я счищал сучком жирную рыжую глину с подошвы, лениво наблюдая за неравной битвой человека с машиной: блестящий от дождя и пота, Туз выкручивал домкрат, кряхтел, ругался, налегал плечом, смачно обзывал кого-то «гад» – колесо в конце концов поменяли, просто это заняло достаточно много времени. Похоронный автобус уехал. Адреса у нас не было. Мы сидели в жарком и прокуренном кабаке. Ещё там стоял невыносимый гам, словно кормили чаек, но мне там понравилось – там было темно.

– Сохатый говорит, в морг приехали конторские после вскрытия, – у Туза на носу чернела машинная смазка, я почему-то не говорил ему об этом, – старую бумагу забрали, а в новом заключении написали – утонула. Случайно, заснула и утонула, понимаешь?

Туз рассказал о каком-то Джамале, называя его то «ассирийцем», то «абреком», а то и «черножопым троллем» (судя по всему, он был некрупным экземпляром,