Книга Обновленческое движение Русской Православной Церкви в 20–40-е гг. XX в. (на материалах Ставрополья и Терека) - Александр М. Пантюхин

и другого церковного имущества, что имело местный экономический умысел. В 1930 г. Президиум Северо-Кавказского крайисполкома запретил регистрацию отдельных верующих вне приходов[435], а также другие нарушения советского религиозного законодательства.

В июле 1930 г. Иоанно-Богословский храм с. Шишкино Благодарненского района под предлогом «ветхости» (почему-то клубу эта «ветхость» не помешала) был переоборудован в сельский клуб. Закрыли и храм в п. Петропавловском Изобильненско-Тищенского района[436]. В с. Михайловском храм был закрыт по причине антиобновленческой работы его настоятеля протоиерея А. Воронова[437]. Встречались и случаи открытия храмов. В марте 1930 г. был открыт храм в с. Новоселицком Александровского района. А Ефимовский приход с. Безопасного Изобильненско-Тищенского района было решено не закрывать, несмотря на требования районных властей[438].

В Северной Осетии процесс изъятия церковного имущества и колоколов зашел гораздо дальше, чем на Ставрополье. Широкое распространение получила практика сноса церковных зданий и использования обломков в качестве строительного материала для нужд округа. По такому принципу были снесены Петропавловская Апшеронская и Харламовская церкви и Иверская часовня в г. Орджоникидзе[439]. Церкви Александра Невского, Константино-Еленинская, вмч. Георгия Победоносца, осетинская Рождества Пресвятой Богородицы и Троицко-Братская г. Орджоникидзе были закрыты, а их имущество и здания были переданы в ведение тех или иных советских учреждений.

При этом закрытие Покровского храма обосновывалось желанием некоторых учреждений Ингушской автономной области, имевшей в 1924–1934 гг. центр в г. Орджоникидзе совместно с Северной Осетией, расположенных в районе храма[440]. После закрытия здания храмов, как правило, использовались в качестве культурных или образовательных учреждений, что нередко делалось для игры на чувствах колеблющихся граждан (то есть «центр мракобесия» благодаря советской власти превращен в центр культуры). Из ведения храмов Северной Осетии, оставшихся открытыми, изымались подсобные помещения, не предназначенные для богослужений (в первую очередь сторожки), снимались и реализовывались колокола, ткани передавались в контору «Антиквариат» в г. Ленинграде. Разрешалось оставлять только литургические принадлежности[441].

Таким путем местные органы советской власти вытравливали из сознания граждан любые намеки на веру, что подтверждается отношением к духовенству в 1930-е гг. Особенно жесткие меры предпринимались по отношению к православному духовенству Северной Осетии. Еще в середине 20-х гг. по отношению к наиболее активным священнослужителям округа стали применяться административные воздействия. В 1925 г. стали составляться списки лишенцев, которые не имели права не только на пассивное и активное участие в выборах, но и на высокооплачиваемую работу и социальную помощь от государства, ограничивались в правах члены семьи. В 1928 г. для духовенства была официально установлена крайне высокая квартплата. С 1931 г. духовенство облагалось налогом в 75 % от дохода и многочисленными поборами за неучастие в выборах и непризываемость в армию. Из-за подобных мер семьи многих священнослужителей оказались на грани выживания[442]. У многих налоги и поборы значительно превышали доход. В связи с этим представители духовенства часто оставляли церковное служение и переходили к мирской жизни. Наиболее известным стал случай сложения с себя сана с просьбой восстановления в гражданских правах священника осетинской церкви Рождества Богородицы г. Владикавказа Х.Д. Цомаева[443].

Священник С. Каиров не только сложил сан, но и объявил себя безбожником. Отрекся от сана и обновленческий диакон А.А. Митряев, заявивший, что хочет быть «человеком полезным и трудолюбивым гражданином Советской Республики». С.А. Хубулова полагает, что волна сложений с себя сана и отречений от веры связана не только с тяжелым экономическим положением лишенцев, но и с желанием некоторых представителей духовенства чувствовать себя полноценными членами общества в ущерб своей религиозности[444].

Можно полагать, что местные органы советской власти пытались административными средствами искоренить из сознания населения православные религиозные чувства, для чего и применялись подобные меры. Для этих же целей сознательно изменялись топонимические портреты населенных пунктов (переименования улиц и районов), а также вносились изменения в язык. Долгие годы преследовались почитатели (как «тихоновцы», так и обновленцы) местночтимой Владикавказской святой старицы Анастасии.

В этой работе обновленцы стали всего лишь средством для столкновения духовенства между собой. Даже в глазах населения раскол нередко воспринимался как междоусобная война духовенства. Старица Анастасия Владикавказская, когда спрашивали об ее отношении к обновленческому расколу, говорила: «о людях мирских нам ничего не сказано, а в священстве война»[445].

Осенью 1937 г. на Северном Кавказе прокатилась новая волна закрытия храмов. К началу 1939 г. в Орджоникидзевском крае осталось только три прихода Патриаршей юрисдикции. Обновленческому митрополиту В. Кожину подчинялось 14 приходов, 11 из которых располагались в пределах края[446]. В республиках остались Михайло-Архангельский собор в Грозном, Ильинский храм во Владикавказе и Симеоновский храм в Нальчике, закрытый 20 апреля 1940 г. Такое положение вещей сохранялось до начала 40-х гг.

1930-е гг. отмечены, с одной стороны общим спадом религиозности, а с другой – широким распространением народных суеверий, нелегальных сектантских общин и проповедников. Другой особенностью церковной жизни 1930-х гг. стал сильный рост посещаемости православных храмов (независимо от юрисдикции), что было связано с резким уменьшением их количества. Например, на Пасху 1937 г. отмечена огромная посещаемость храмов Северной Осетии: в храмах г. Орджоникидзе (в т. ч. обновленческом Ильинском) – по 400–500 человек, в ст. Архонской – 5–6 тысяч человек, в ст. Ардонской – 2–3 тысячи человек, в ст. Николаевской – 4–5 тысяч человек, в ст. Змейской – 2–3 тысячи человек, причем детей и молодежи на пасхальном богослужении было от 10 до 30 % в разных храмах от общего количества верующих[447]. Интересно отметить, что заместитель начальника управления НКВД по Северной Осетии С.З. Миркин докладывал о богослужебной жизни храмов, расположенных преимущественно в местах компактного проживания славяноязычного населения, что говорит о более последовательной борьбе против Православной Церкви среди осетинского и другого национального населения. Тем не менее, северо-осетинский исследователь И.А. Гиоева отмечает, что в конце 1930-х гг. несколько оживилась церковная жизнь в селениях Кадгарон и Хумалаг, а также в ст. Николаевской Дигорского района[448].

Осенью 1937 г. на Ставрополье прокатилась волна закрытия храмов. К началу 1939 г. в Орджоникидзевском крае осталось только три прихода Патриаршей юрисдикции. Митрополиту Василию Кожину подчинялось 14 приходов, 11 из которых располагались в пределах края[449]. В национальных республиках остались Михайло-Архангельский собор в Грозном, Ильинский храм во Владикавказе и Симеоновский храм в Нальчике, закрытый 20 апреля 1940 г.[450] Настоятелем обновленческих Ильинского храма г. Владикавказа с 1936 по 1938 гг., а затем Симеоновского храма г. Нальчика с 1938 по 1940 гг. был священник Валериан Степанович Тубардановский[451].

В Северо-Осетинской АССР действовало два храма – обновленческая Ильинская церковь в г. Дзауджикау (Владикавказ), посещаемость которой в обычные дни достигала 600-1000 человек, а в праздничные