Книга Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

Москву надо ехать!

Может быть Настасья Григорьевна прособиралась-бы ещё пять лет, а Агаша вышла бы замуж за сына одного их соседа, Васю Баклашева, который ей уже давно защемил сердечко и в тайных девичьих грёзах давно являлся суженым-ряженым. Но нагрянул этот гонец от князя и привёз барыне большущее письмо. — Настасья Григорьевна три дня читала его вместе с батюшкой-иереем, — узнала, что у дяди самонужнейшее дело до неё. Она, яко единственная его родственница, обязана перед Богом и людьми явиться в помощь и, стало быть, должна тотчас лететь в Москву, чуть не на ковре-самолёте. А ещё кстати, — сказывает гонец, дорога хорошая. А дни в Белокаменной наступают торжественные, прописывает и дядя-князь: — священное коронование новой Государыни Императрицы Екатерины Вторые.

А дочь Агаша так распрыгалась, чуть не до потолка, от радости побывать в Москве — что если не выехать — девица заболеет с горя.

— Ах, ты, Творец Небесный! Ведь ехать?! — думала и говорила смущённая барыня.

И после пятилетних сборов, Борщёвы, мать и дочь, выехали и доехали.

XXI

Мать сержанта не знала, конечно, того, что знала вся Москва, т.е. о случившемся в доме князя, с год назад, в начале прошлой зимы. Настасья Григорьевна ежедневно ждала тогда сына к себе, ещё в начале осени, на побывку, и не дождалась. Она чуть не заболела вдруг, узнав, что сын, прогостив у дяди своего, пропустил весь отпуск и должен был вернуться в полк, не повидав матери и сестры и не побывав на могиле отца. Но как и почему всё это произошло, Настасья Григорьевна не знала. Были тёмные слухи, через одного дворового человека князя, которого видел в Туле староста Борщевский; но рассказ и догадки не имели смысла. Или дворовый болтал сдуру, да со зла, или староста переврал слышанное. Выходило даже так, что князь чуть не прогнал из дому внука за какую-то обиду и в синод на него жаловался самому митрополиту.

— Всё то враки. Была бы этакая беда — дядя Артамон Алексеич отписал бы, решила тогда Борщёва. Да и Борис мой не из этаких оглашённых. Он — дворянин, да умница.

Князь, ожидавший племянницу, ничего не сказал дочери об её приезде, но однако в доме было всё готово к приёму гостей.

Настасью Григорьевну поместили в одной половине с князем, в комнатах покойной княгини, что случилось в первый раз и было знаком особого почёта и радушия со стороны дяди. Эти горницы никогда никто не занимал с самой кончины княгини. Впрочем и некому было их дать. Агашу княжна сама устроила в своей половине. Утром княжна увидела девушку, приходившуюся ей племянницей, почти в первый раз в жизни — а вечером она уже любила эту Агашу как родную сестру.

Красивая Агаша оказалась лицом, глазами, улыбкой и даже звуком голоса и в особенности смехом — портрет своего брата. Совсем Борис в юбке, только маленький, толстенький и свеженький, как восковой херувим, что продают под Вербное Воскресенье по всей Москве.

Этого сходства было достаточно, конечно, чтобы княжна стала сразу обожать Агашу.

Между ними было менее трёх лет разницы в годах, но в действительности между княжной, не выезжавшей из Москвы в деревню, и Агашей, никогда не выезжавшей из деревни даже в Каширу — была громадная разница.

Княжна испытала уже целую нравственную бурю и ей казалось, что у неё сердце как-то надорвано, как-то постарушечьи бесстрастно стало ко всему на свете. Ни горя, ни радостей нет во всём, что не он и что не любовь её!

Агаша ещё дорогой в Москву горько плакала, что горничная Матрёшка, разиня и медведь, разбила целую большую банку варенья из китайских яблочков, которые Агаша, как редкость, везла своей тётушке-княжне. Княжна встречала друга — сестру любимого человека, и нашла в ней ребёнка.

Агаша всю дорогу расспрашивала мать про тётушку: сердитая ли она и ворчунья, и никак не могла "мыслями распутаться" в том обстоятельстве, что тётушка её — сама молоденькая девушка-невеста и только малость старше её. Всё-таки тётушка, — стало быть, сердитая!

Княжна была умственно и душевно — старше даже её матери, самой Настасьи Григорьевны, проведшей жизнь в будничной, мирной обстановке деревни и испытавшей только одно горе — утрату мужа. Однако она почувствовала и пережила это горе как-то странно... тоже буднично.

Разумеется, беседы княжны Анюты с Агашей все, с первой минуты встречи, стали сводиться к одному предмету — к сержанту. Но Агаша только слушала, а сказать ничего не могла, потому что ничего не знала. Она конечно, помнит брата, но несколько смутно, она представляла его себе теперь с саблей и с ружьём — и смущалась. К нему у неё было такое же странное чувство, как к тем солдатам, которых она по дороге видела у застав городов, что проехала по пути в Москву.

— Ведь братец — солдат? вопросительно восклицала Агаша, думая о Борисе. Ей, действительно, этот брат становился несколько страшен, и она его боялась.

Княжна сразу увидела и поняла, с кем имеет дело в лице Агаши. И эта девушка, почти однолеток с ней, по разуму действительно годилась ей в племянницы, пожалуй даже в дочери.

Тем не менее Агаша звала тётушку просто Анютой. В тот же вечер, когда княжна завела речь с Агашей об её брате, она много смеялась.

— Послали к Борису, — сказала княжна, — дать знать ему о вашем приезде? Вот рад-то будет он вам! Сколько ведь лет не видались вы.

— Да, много лет... И я его боюсь... — отозвалась Агаша. — Так боюсь, что как скажут, что он приехал, я сюда убегу. Ты меня с ним, сестрица, хоть на первых-то порах не оставляй одну... Ради Господа не оставляй!

И даже до слёз, искренно смеялась княжна.

Однако вечером посланный от князя к Борщёву вернулся с ответом, что сержанта не видал, так как он, по словам офицеров, уехал с утра в село Петровское, где стоит царица, и до вечера ещё не возвращался.

— К царице! — ахнула и задохнулась мать.

У Агаши даже ноги подкосились. Так и представилось ей, как в одной сказке, что сидит царица на зелёном острову, на яхонтовом троне, а кругом около неё стражи, в ногах змей-дракон лежит о шести головах, а перед ней стоит брат Борис с ружьём и молит: не губить, а миловать.

— К царице не к царице, а в село, где она