Книга На дне Одессы - Лазарь Осипович Кармен

с насильственным смехом:

— Вот еще глупости. И кого я боюсь? Трус Яшка. Ну-ка! Вира наша! Встряхнись!

И он с большими усилиями встряхивается. Выпрямляется, принимает прежний беспечный вид и насвистывает «Маргариту».

Сердце как будто перестает ныть, а зверь язвить и сосать. Он, кажется, оставил его.

Но не проходит и минуты, как Яшка опять обрывает свой свист. Опять съеживается, сокращается и обнаруживает присутствие зверя.

Тяжело, душно!

Яшка в отчаянии. Он замечает теперь, что, кроме перечисленных лиц, следят за ним и этот дворник в белом фартуке с медалью и домовладельческой книгой под мышкой, и этот чистильщик сапог и трубочист. И количество преследователей все растет и растет. Вся улица следит за ним. Тысячи глаз устремлены на него.

Необходимо бежать! И Яшка бежит.

Тяжело дыша и задыхаясь, он сворачивает то в один переулок, то в другой, как лисица, заметает следы. Он хочет уйти от своих преследователей.

Но это оказывается невозможным. Они не отстают от него.

Вот они! Тот же старик, господин в желтом пальто, посыльный, молодой человек в серых брюках, дворник, чистильщик сапог и трубочист. К ним присоединились еще — дама вся в черном под густой вуалью и стекольщик.

От страха в глазах у Яшки начинает двоиться. Он видит уже не одного старика, а двух, двух посыльных, двух молодых человек в серых брюках, двух дворников, двух дам в черном, двух стекольщиков. Вместе с людьми двоятся дома, фонари и акации.

Какая масса акаций! Целый лес.

И как шумят они?! Как в грозу.

А улица! Она ревет, стонет. Из окон освещенных домов ружейными залпами вылетает смех и колокольным звоном музыка роялей, как сотня паровозов гудит фабричный гудок, копыта лошадей и колеса биндюгов, и дрожек так гремят, точно по мостовой во весь опор мчится артиллерия, тра-та-та! — несется с высокого сиденья омнибуса и кажется, что трубит труба архангела. И красной нитью, бурным потоком проходит и проносится через все эти бешеные звуки звон колоколов.

Какая масса колоколов!

Яшка оглушен, сбит с толку.

Он останавливается для того, чтобы собраться с мыслями, и весь мокрый прислоняется к акации. Но из-за этого шума, пальбы, звона, гуденья и топота трудно собраться с мыслями.

Голова Яшки идет кругом и все перед ним пляшет. Дома, лица. Все смешалось в одну пляшущую кучу, и из этой кучи глядят на него знакомые лица. Его мучители. Вот они все — старик, господин в желтом пальто, посыльный, стекольщик… Они ехидно улыбаются, подмигивают ему глазами и как будто хотят сказать:

— Шалишь, брат. Не уйдешь. Не отвертишься. Сколько угодно заметай следы.

Яшка в ужасе закрывает глаза и затыкает уши для того, чтобы ничего не слышать и не видеть. Но он тотчас же открывает их.

Взгляд Яшки падает теперь на длинноволосого мужчину в широкой черной шляпе, потом на босоногого паренька в красной рубахе и на старьевщика.

А им что надо?! Что надо этой черной шляпе, красной рубахе и рыжей бороде?! Они тоже преследуют его. Они тоже гонятся за ним. Все, все, без исключения.

Яшка сильнее прижимается мокрой спиной к акации, как бы ища у нее защиты, и безумными и растерянными глазами глядит на своих преследователей.

Некоторые из них проходят мимо него и, проходя, строго косятся, а некоторые останавливаются и выжидают, очевидно, когда он оставит акацию.

Вот в 20 шагах от него остановился господин в желтом пальто. Он достал из бокового кармана портсигар и закурил папиросу.

Зачем он сделал это?

О, Яшка отлично понимает его! Он сделал это нарочито, для того, чтобы не обратить на себя внимания…

Хитрый! Вишь, как он посматривает на него исподлобья.

А посыльный? Он тоже остановился у большого дома, задрал голову и будто читает дощечку. Читает и тоже исподлобья поглядывает на него.

«Посыльный — ты? — вертится в голове у Яшки. — Знаем вас. Такой посыльный, как я — Осман-паша. Сейчас узнаю, кто они. Я пойду, и если они пойдут за мною, то, стало быть, следят».

Яшка отходит от акации. И как только он отходит, господин и посыльный моментально снимаются со своих мест.

Сомнений больше не может быть! Ясно, — за ним следят.

Яшку охватывает панический страх, волосы на голове у него встают, он бросается вперед и летит, как вихрь. А за ним поспевают — старик, господин, посыльный. Вся улица.

Они обжигают его затылок дыханием и цепляются за него руками.

А в ушах у него — по-прежнему динь-дон, тра- та-та, гу-у-у, топот и грохот.

Косматое чудовище с зелеными глазами, из боязни упасть и разбиться, все глубже и глубже зарывается когтями в грудь и душит.

Вот Яшка зацепился за бордюр панели, со всего размаху полетел на мостовую и раскровянил себе лицо. Но он не замечает и не чувствует этого.

Какая-то неведомая сила поднимает его с мостовой, как перышко, бросает вперед и несет дальше.

Яшка налетает на прохожих, сбивает их с ног, разбивается о фонари и акации…

«Господи! Хоть бы смерть! Разбиться бы на кусочки!» — вертится у него в голове.

Несчастный Яшка!

Если бы он знал, что никто не интересуется им, не думает следить за ним и что никому нет до него дела! Ни этому старику с почтенной бородой, ни господину в желтом пальто, ни посыльному, ни молодому человеку в серых брюках, ни чистильщику сапог.

Все идут своей дорогой.

Старик спешит к своей дочери и внуку, господин на чай к знакомым, посыльный с письмом к барышне от кавалера, чистильщик в трактир, где его ждут товарищи.

И весело на улице. Залитая лунным светом, она смеется, радуется.

Белые, как снег, акации струят аромат, кружат головы. Кругом слышны веселые возгласы.

Из большого освещенного окна со второго этажа несется задорный весенний мотив. Кто-то под аккомпанемент рояля поет красивым грудным голосом:

Пусть льются веселые звуки,

Пусть льются потоки вина!..

А Яшка, за исключением набата и грохота, ничего не слышит.

Он продолжает лететь, преследуемый призраками и душимый кошмаром в образе зверя с большими зелеными глазами.

Но вот перед ним блеснул знакомый огонек. Огонек этот зажжен Надей. Его родной, доброй Надей. Славный огонек!

Сколько раз он открывался ему в такие тяжелые вечера.

Вот он совсем близок. Он смеется, манит.

Яшка напрягает остатки сил и, как бомба, влетает к Наде.

Надя встает из-за стола, на котором кипит самовар, бросает шитье, и идет ему навстречу, и спрашивает с тревогой:

— Что с тобой?

Он стоит перед нею