Книга «На Москву». Из истории белой борьбы - Владимир Христианович Даватц

холодный норд-ост. Тучи, как хлопья грязной ваты, закрывали горы. Холод, пронизывающий и проникающий всюду, сковывал движения, сковывал самую мысль.

И вот, эта неделя кончалась. Завтра, на Сретение, приедет он и скажет свое слово, и ободрит, и осветит наши сумерки…

Под утро пошел дождь. Потом перестал. Глина разлезлась. Явилась даже мысль: будет ли парад? Небо было покрыто тучами, и каждую минуту готов был пойти дождь. Дул по-прежнему ветер.

Наших уже выстроили на плацу, как раз перед нашим дивизионом. Уже подходили другие части, выравнивались и строились. Наступало оживление, столь характерное перед парадом. Все уже готово. Войска замерли. Где-то далеко, a потом ближе и ближе, раздался возглас:

– Едет…

И через минуту из-за крутого поворота за бугорком появился автомобиль, и Главком, в сопровождении лица свиты, вышел из автомобиля. Как всегда, его движения нервны и порывисты. Как всегда, он головою выше всех окружающих. Два кинематографщика уже поймали его в аппарат и вертят рукоятку. Врангель подходит к корниловским знаменам.

И вот тут произошло это, неожиданное и такое простое, которое было ясно каждому солдату. Едва только Главнокомандующий подошел к корниловцам, разорвались тучи, и яркое солнце залило своим светом всю обширную долину. Это было поистине изумительное зрелище. Никакой, самый искусный, декоратор не мог создать большего светового эффекта. Яркое солнце благословляло Главкома и его войска. Тучи скрывались при его приближении. И когда в ответ на его приветствие войска закричали «ура» – вырвалось это «ура» из тысячи грудей, как привет ему, благословленному солнцем, ему – единственному, кто может спасти нас и, сохранив нашу честь, вывести нас из галлиполийского плена.

Главком обходил войска. Все дальше и дальше перекатывалось «ура» по громадному каре выстроенных войск. Солнце сияло на ясном небе, и только на горизонте убегала вниз испугавшаяся туча. Главком остановился, гордо подняв голову, и стал говорить.

Все на этом параде было как то по-иному. Тогда, на крещенском параде, все было рассчитано на то впечатление, которое мы должны были произвести на иностранцев. Они – особенно французы – были окружены исключительным вниманием. Теперь этого не было. Этот парад был не для них, но для нас самих.

Это было наше семейное русское дело.

В город Врангеля понесли на руках. И когда его надо было пронести под аркой (а она оказалась слишком низка), Главком немного откинулся назад. И вдруг толпа стала целовать его руки. Пожилой турок вынул из кармана красный носовой платок и зарыдал.

– Падишах…

21 февраля. Получили наконец лиры: одну на солдата и две на офицера.

Я был в городе и уже собирался уходить. Перед уходом захотелось повидать Бориса.

Борис сидел на куполе полуразвалившейся турецкой бани, почти ушедшей в землю, и рисовал.

– Вот хорошо, что ты зашел… Сегодня у нас маленький кутеж по случаю «лирического настроения».

Я уже с месяц не видал Бориса. Он выглядел теперь значительно бодрее, чем тогда, когда я встретился с ним в первый раз. Нагнувшись над куполом («это мое ателье», – шутливо сказал он), он рисовал программу для предстоящего концерта.

Заговорили о Врангеле.

– Знаешь, – сказал он. – Нет царя, так русскому человеку нужен кто-то, чтобы его заместить. Ты прямо не представляешь себе, какую встречу устроили Врангелю… Прямо царскую встречу… Турки и те плакали… A один плачет и говорит: «русский Кемаль».

– Ты теперь лучше настроен, – сказал я ему. – A помнишь, как я с тобою спорил тогда, когда мы впервые с тобой встретились?

Он ничего не отвечал и вдруг внимательно посмотрел на мои погоны.

– Ты в своей шинели?

– Да.

– Так, значит, ты офицер? Ну, теперь ты должен со мной выпить.

Мы спустились с ним по крутой лестнице вниз и прошли в помещение, которое он занимал с двумя офицерами и вестовым. Это была крошечная комнатка, под землей, без окон. Свет падал из купола наверху, как это бывает принято в турецких банях. На самодельной печке доканчивали последние приготовления…

Ноги мои заплетались немного, когда я пошел домой. Луна стояла высоко на небе – и дорога до лагеря, такая оживленная, была в этот поздний час совершенно пустынна. Сердце немного ускоренно билось и хотелось дышать чаще. И вместе с этим вырастало ощущение какого-то непонятного счастья.

Вот, далеко от России, в изгнании – я не ощущаю давящей эмигрантской тоски. Вокруг меня все та же Россия – микрокосмос. И не подпольная, сектантская, нетерпимая Россия. Но подлинная, открытая, благодатная Россия, которую я так привык любить. И среди этих шинелей и солдатских сапог, среди лагерных палаток, которые стоят в долине зеленым городком, – я в своей семье, которая одна охраняет меня от ударов судьбы. Микрокосмос России спасал нас всех. Вне его сплошное отчаянье и горе.

* * *

5 марта. Меня вызвал генерал Кутепов.

Открылась дверь – и я вошел в его кабинет. Это была маленькая комната. Посередине стоял самодельный некрашеный столик и две табуретки: одна для него – другая для посетителей. В комнате больше ничего не было.

Я вытянулся во фронт и отрапортовал.

Кутепов подал руку.

– Прошу садиться…

Я посмотрел ему в глаза и никак не мог узнать в этом генерале того громовержца, которого часто предпочитают обходить за несколько кварталов, лишь бы не встречаться с ним.

– Я посылаю вас в Константинополь, – сказал он. – Вы осветите в Константинополе нашу жизнь. Ведь о нас говорят, что здесь что то вроде дисциплинарного батальона…

Я ознакомил его с тем, что, по моему мнению, важней всего было бы внушить: чтобы нас признали другие, необходимо прежде всего признать самих себя.

– Очень, очень хорошо, – сказал Кутепов. И продолжал: – Прошу вас обратить внимание на следующее. Наша задача соединить армию. В согласии с Главнокомандующим я прошу вас как можно сильнее распространить, что всех, оставшихся не в Галлиполи, мы не считаем изменниками и будем всегда рады их возвращению…

Разговор шел дальше. Вспомнили о крещенском параде. И вдруг, слегка улыбнувшись, он спросил:

– Скажите по правде, чувствуете ли вы в городе какую другую власть, кроме нашей?

Я принужден был согласиться, что это правда. Теперь стушевались и греки и французы.

Генерал Кутепов простился. Я вышел из кабинета. В сенях, которые служили приемной, было много военных, ждавших очереди. И выходя оттуда, я вспоминал этого грозного генерала, с которым только что говорил в первый раз в жизни. Я чувствовал к нему искреннее расположение. Неужели подкупил меня милостивый разговор власти? Нет, этого не было. Мы понимали друг друга с полуслова. У нас была общность взглядов, потому что по духу я стал