Книга Моя Наша жизнь - Нина Фонштейн

id="id37">

Я и партком

Я была оскорблена до глубины души в происходящей несправедливости. Плюс мне казалось, что многие на моей стороне. Я хороший работник, не день и не два, в течение почти четырех лет получала различные поощрения, развила экспериментальную базу кафедры и т. д. На нашей кафедре работал доцент Андриан Николаевич Маршалкин, парторг института, который очень сочувственно развивал со мной эту тему несправедливости.

Я была беспартийной, как и КЗ, но с одной стороны, я не поняла, что моими руками признанно хорошего сотрудника хотят как бы осудить КЗ, которого многие, включая Маршалкина, не любили, а с другой, мне, по моей дурости, казалось, что партком – это правильное место, как суд, где выслушают стороны и примут решение.

Не тут-то было. Маршалкин, рассчитывая на мою репутацию образцового работника, планировал пощипать и прижать Шепеляковского, но после нескольких разговоров с ним понял, что силы неравны, и сник: Шепеляковский имел слишком большой опыт поедания неугодных.

В качестве фона сначала создали комиссию, которая раздувала пожар, собирая кулуарные мнения обо мне и происходящих стычках с Шепеляковским. Знаю, что только Алла Пименова, с которой за годы работы на кафедре подружились на всю последующую жизнь, сказала:

– Я не знаю всех подробностей, но уверена, что Нина говорит правду.

Остальные как бы не знали предыстории и верили фактам. Потом объявили заседание парткома, которое снилось мне годами в страшных снах.

Люда Шевякова, мудрая порядочная женщина, сказала:

– Лучшее, что я могу для тебя сделать, – не прийти.

Те, кто пришел, открыли мне глаза на мои ужасающие недостатки. Зазнайство, неуважение к сотрудникам было самым мягким из обвинений. Я ждала, когда возьмет слово Борис Ушаков, славный простой парень, мой однокурсник, с которым дружили. Он, не очень глядя мне в глаза, подтвердил все плохое, что было сказано обо мне КЗ и другими.

Слабым утешением были его признания через девять лет, на праздновании двадцатилетия нашего выпуска. Борис был пьян. Пригласил меня на танец и, целуя в шею, говорил:

– Прости меня, говнюка. Мне было сказано: говори, что велено, или забудь про поездку в Египет.

Три года в Египте наверняка были мечтой и надеждой такого бедняка, как Борис, потому что решали проблемы жилья и автомобиля и другие материальные аспекты на несколько лет вперед.

Обращение в партком было для меня показательным уроком демагогии и ханжества, как в принципе и вообще групповое обсуждение моих проблем. Я у себя одна, и я единственный доступный мне боец – это был важный урок и вывод.

Еще более важным и проникнувшим до глубины души на всю оставшуюся жизнь было осознание факта: если я молчала, когда тенденциозно топтали людей, не виноватых в моих глазах, как я могла рассчитывать, что кто-то поднимет голос в мою защиту?

Назавтра приказом по кафедре меня отстранили от экспериментальной работы и запретили доступ к отчетам и атласам, мною же выпущенным.

Таинственным звонком моему лаборанту Вите Гуревичу до меня было доведено, что им и особенно мною заинтересовался некий майор Петров из КГБ, инкриминируя мне нарушения правил контакта с иностранцами, а Вите – незаконные валютные операции. Бедный парень получал материальную поддержку от тестя, работающего на Кубе, в виде сертификатов, и, покупая для знакомых вещи в «Березке», «конвертировал» их в рубли строго в соответствии с ценой покупки, о чем знали многие.

Витя от страха перед словом «КГБ» срочно уволился. Я записалась на прием к ректору.

Кудрин встретил меня приветливо: он часто приводил гостей института ко мне в лабораторию, где было столько современного оборудования, и в предыдущие четыре года слышал немало лестного обо мне от того же Шепеляковского. Я начала довольно агрессивно:

– Виктор Александрович, я бы хотела узнать телефон майора Петрова в КГБ.

– Зачем?

– Сначала я узнаю, что его интересует, и затем надеюсь вместе выяснить, кому важно пугать меня КГБ.

История с КГБ была явной уткой, и ректор это знал.

– А вы уверены, что чисты?

– Как вы. Совершенно так же.

– Но, как я понимаю, в текущей обстановке вам на кафедре металловедения работать по меньшей мере неперспективно. Что вы собираетесь делать?

Я была предельно откровенной.

– Я бы хотела перейти в ЦНИИчермет. Несколько их сотрудников хлопочут, чтобы меня взяли. Вы понимаете, что шансов мало (он понимающе кивнул), но вдруг получится. Если нет, я буду проситься на кафедру сварки. Там тоже много металловедения, и Каракозов мне кажется порядочным человеком».

– Хорошо, поговорите с Каракозовым и скажите, что я это поддерживаю. И держите меня в курсе, если вдруг получится с ЦНИИчерметом.

На уровне чуда меня взяли в ЦНИИчермет, где я была ранее в заочной аспирантуре и проработала затем почти 25 лет.

Я пришла на кафедру сварки и попросила Каракозова:

– Вы соглашались взять меня. Теперь я прошу взять вместо меня Алису Захаровну Пименову. Она хороший металловед и, в отличие от меня, мягкий бесконфликтный человек. Когда я уйду, на кафедре металловедения ее обязательно съедят за то, что мы дружили.

Эдуард Сергеевич встретился с Аллой, она перешла к нему на кафедру и проработала там без проблем почти двадцать лет вплоть до выхода на пенсию.

С Шепеляковским и Ушаковым встречалась впоследствии на семинарах и конференциях, со временем начала здороваться. Лет через пятнадцать КЗ подошел ко мне лично просить, чтобы я включила в программу организуемой мной конференции его с Борисом доклад. Они опоздали со сроком заявки, но я включила.

ЦНИИчермет как таковой

Чтобы оценить уровень чуда, что меня взяли в ЦНИИчермет, нужно воссоздать его образ, каким он был в 60-х-70-х. Когда мы оканчивали институт, ЦНИИчермет принял решение расширить отдел электрометаллургии. Голиков (генеральный директор института) позвонил Кидину (ректору МИСиС) с просьбой подобрать (это стало достоянием гласности) десять хороших русских парней – электрометаллургов с нашего курса. Юмор заключался в том, что группа электрометаллургов (звучавшая для несмышленых юнцов привлекательно современно) исторически была прибежищем медалистов-евреев, не принятых в МГУ или Физтех. Соответственно найти десять русских парней среди выпускников этой группы было нереально. Взяли одного Борю Самордукова.

ЦНИИчермет так и называли за открытый антисемитизм: «черный институт черной металлургии». При этом от военных времен его формирования в нем работало немало евреев – металлургов, привлеченных еще Бардиным, или известных на весь мир физиков, приглашенных для металлургических исследований Курдюмовым.

Интересно, что какое-то количество евреев продолжало поступать, если это были дети уже работающих сотрудников.

Я уже упоминала, как я поступала в заочную аспирантуру ЦНИИчермета. Когда меня в конце концов приняли, мне