Книга Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Он заслужил эту ночь счастья. Несомненно, в нем жила могучая сила страсти, но он испытывал также потребность сочетать плотские наслаждения с самыми возвышенными человеческими радостями. «Где истинный брак, – сказал он однажды, – там свет идеала. Над брачным ложем во тьме брезжит заря… Это истинное блаженство. Нет других радостей, кроме этих. Любить, испытать любовь – этого достаточно. Не требуйте больше ничего. Вы не найдете иной жемчужины в темных тайниках жизни…» В те времена, когда он писал эти строки, молодая и столь любимая супруга стала грустной, разочарованной женщиной и хотела быть его женой только по имени. Однако даже в этом обманчивом будущем, когда Адель станет Евой, которую запретный плод не соблазнит, Гюго никогда не забудет, что однажды, давным-давно, они изведали вместе почти сверхчеловеческое счастье. Адель Фуше мало чем отличалась от многих и многих девушек, но именно такая, какой она была, – наивная, немного упрямая, с художественной жилкой (это доказывают ее рисунки), совсем не глупая, но равнодушная к поэзии, – она помогла рождению поэта. И у него нашлись слова, чтобы сказать, чем он обязан был этим годам тоски и страсти:

О, будь вы молоды, стары, бедны, богаты, Но коль по вечерам, тревогою объяты, Не вслушивались вы в легчайший шум шагов, Коль белый силуэт, мелькнув в аллее спящей, Вам сердце не пронзал, как метеор слепящий Пронзает на лету угрюмой тьмы покров;

Коль вам пришлось узнать лишь по стихам влюбленных, Страданьем, радостью и страстью опаленных, Блаженство высшее, без меры и границ, — Незримо властвовать над чьим-то сердцем милым И видеть пред собой, подобные светилам, Любимые глаза в тени густых ресниц;

Коль не случалось вам под окнами устало Ждать окончания блистательного бала И выхода толпы разряженных гостей, Чтоб в свете фонаря увидеть на мгновенье Прелестного лица весеннее цветенье И голубой огонь единственных очей;

Коль не терзались вы ни ревностью, ни мукой, Узрев в чужих руках вам дорогую руку, Уста соперника у розовой щеки, Коль не следили вы с угрюмым напряженьем За вальса медленным и чувственным круженьем, Срывающим с цветов душистых лепестки…

Коль вам не довелось тогда в тиши дремотной, Пока вдали от вас, свежа и беззаботна, Она вкушает сон, – метаться и стонать, И горько слезы лить, и звать ее часами В надежде, что она появится пред вами, И горький свой удел бессильно проклинать.

Коль взоры женщины, вам душу обновляя, Не открывали врат неведомого рая; Коль ради той, чьи дни спокойны и легки, Кто в ваших горестях лишь ищет развлечений, Не приняли бы вы и смерти и мучений, — Любви не знали вы, не знали вы тоски![33]

Бросим последний взгляд на молодого человека с высоким лбом, на юношу, исполненного «опасной девственности», с которым мы расстаемся на пороге спальни новобрачных. Этот прекрасный рыцарь, вступающий в жизнь, верит в свои силы. Он ждет славы и нисколько не сомневается, что слава придет к нему, хотя ему только еще двадцать лет и он уже не раз испытывал чувство отчаяния. «Как это называется, – говорит один из персонажей Жана Жироду, – когда день встает такой вот, как сегодня, и когда все испорчено, все разграблено, а ты все-таки дышишь воздухом, и когда все потеряно, когда город горит, невиновные убивают друг друга, но и преступные агонизируют при свете занимающегося дня?» И нищий отвечает: «Этому дано прекрасное имя, жена Нарсеса. Это называется зарей…»

Как же называется то время, когда чувства пылают, а сердце исполнено чистотой; когда гений вот-вот вырвется наружу, но никто еще не постиг его; когда человек чувствует себя сильнее всего мира, но еще не может доказать ему свою силу, когда в едва начавшейся жизни уже столько трагических воспоминаний, а сердце поет в груди; когда человек так нетерпелив и то впадает в отчаяние, то преисполнен надежды? У всего этого прекрасное имя, жена Виктора Гюго, – это называется молодостью.

Часть третья

Час торжества

Надо только жить; видеть все как оно есть, а то и совсем наоборот.

Сент-Бёв

I

После свадьбы

«Утром после свадьбы новобрачных не тревожат, оберегая покой упоенных друг другом счастливцев и отчасти их поздний сон…»[34]

У Адели и Виктора Гюго не было этого спокойного пробуждения. Рано утром взволнованный Бискара постучался в дверь их спальни: состояние Эжена было ужасным. Виктор поспешно собрался, последовал за своим другом и «застал своего бедного товарища детских лет в горячечном бреду». Эжен зажег у себя в комнате все свечи, как на свадьбе, и рубил мебель саблей. Целый месяц Адель и Виктор Гюго, Поль Фуше и кузен Требюше, сменяя друг друга, ухаживали за ним. Пришлось уведомить отца, и генерал тотчас совершил путешествие из Блуа в Париж. «Он не приехал порадоваться счастью, он хотел быть участником горя». Виктор и Адель приветливо встретили «дорогого папу», которому они были обязаны своим браком. «Как иней на солнце, исчезла у сына горькая обида в лучах доброты этого превосходного человека…»

Отцу было тяжело слышать безумный бред красавца-сына, которого он видел в Корсике и в Италии пухленьким и веселым малышом, потом в Мадриде многообещающим учеником коллежа. Он решил – и это делает ему честь – увезти его с собой в Блуа; там к Эжену как будто вернулся на некоторое время рассудок, и он даже написал Виктору, поздравил молодую чету и пожелал ей счастья. Он говорил в этом письме, что отец и «мачеха, госпожа Гюго», очень добры к нему. Увы! Случился новый припадок буйного помешательства, такой серьезный, что больного пришлось отвезти обратно в Париж и поместить в лечебницу доктора Эскироля. Туда нужно было платить по четыреста франков в месяц, такой возможности у семьи не было. Виктор выхлопотал, чтобы его брата поместили за казенный счет в Сен-Морис, к доктору Руайе-Коллару. Врачи находили, что больной неизлечим. Несчастный Эжен стал чем-то вроде живого трупа. Братья редко навещали его. Эжен Гюго – Виктору, 12 декабря 1823 года: «Вот я здесь уже семь месяцев, а ты был у меня только один раз, а брат Абель – два раза… Но ведь должно же быть у тебя некоторое желание увидеться со мною, и тебе не трудно было бы удовлетворить его…» Эти слова – такой трагический упрек.

Ужасная судьба брата была для Виктора Гюго постоянной причиной печали и смутных укоров совести. Уж не он ли, восторжествовав над Эженом и в поэзии и в любви, довел его до отчаяния? Он не совершил ни преступления, ни греха против несчастного, и все же тема – братья-враги – стала неотвязно преследовать его. Она возникала во всех формах – в драматургии, в поэзии, в романе. Иногда Каин назывался Сатаной, иногда Клодом Фролло – в «Соборе Парижской Богоматери», Иовом в «Бургграфах»; иногда он появлялся под своим настоящим именем, как, например, в «Совести» или в «Конце Сатаны». А то, что второй брат носил имя Абель (Авель), быть может, укрепляло эту навязчивую мысль. А ведь сам Виктор не сделал ничего дурного, уж скорее Эжен, мучимый ревностью, играл в отношении его роль Каина. Но всегда Виктор видел в своих кошмарах заживо погребенного, темницу Железной Маски, могилу узников Торквемады. Всегда воображение рисовало ему несчастного, скорчившегося в темноте, под низким сводом. «О, гений! О, безумие! Ужасное соседство».