Книга Домовая любовь - Евгения Некрасова

Тан-тан, тан-тан, тан-тан, тан-тан, кр-кр, кр-кр, кр-кр, кр-кр, кр-кр, кр-кр, ннннээээээ, тан-тан, тан-тан, тан-тан, кр-кр, кр-кр, кр-кр, ллллээээ, тан-тан, тан-тан… Так слышали люди, оказывающиеся рядом с БИМом. Тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк. Так расслышивали другие. БИМ давно выцветала в центре города, гнила по перекрытиям и фасадам, теряла кирпичи и революционный цвет. Зимой крыши скалились резцами сосулек. Осенью и весной – оплакивали её прежнее время, её необходимость. Красное, вибрирующее сердце, задающее темп человеческим серым мышцам, качающим кровь. Машина управляла человеком, не наоборот. БИМ работала, ткала всю жизнь вокруг. Была всегородской матерью. Здесь бились жилки и жилы и других фабрик, но именно БИМ была прародительницей. Теперь нет. Теперь нет. До последнего ей управляла стахановка, ткачиха со стажем, героиня труда. Внешне казалось, что она управляла фабрикой, а на самом деле прислушивалась-прислушивалась к звукам бимовских станков и исполняла мануфактурную металлическую волю, ходила в тканях, рождавшихся из созданных тут машин. Потом наступил конец того света. Мануфактура ещё лет десять ткала-ткала механическую жизнь по инерции, но теряла социальный капитал. Старостильная работа не была нужна. Ткачиха вышла на пенсию. Люди принялись управлять машинами и остановили БИМ. Её внутренности развезли-распродали, она замолчала и теперь манчестерила в инстаграм-фото молодых туристов. Потрясала красотой своей заброшенности и пост-апокалиптичности, вдохновляла узкой улицей из двух высоких красных стен с навесным перешейком-переходом между ними. И молчала, оживляемая только лаем бездомных собак. По внешним её, административным фасадам открылись неясные конторы, маленькие склады, их работники приезжали-уезжали молча, звенели ключами от недорогих автомобилей и пластиковых офисных дверей, врезанных в красный кирпич. Потом, со временем добавились голоса туристов и щёлканье их фотоаппаратов.

Из БИМ не могли сделать бизнес-центр или креативный кластер, как поступали с подобными ей, бывшими городскими матерями и тётками в Манчестере. Она была слишком крупная, значимая, большая, тяжёлая, неподъёмная для бюджета своего города, и для модного пространства в нём не набралось бы столько пьющих раф-кофе правнуков рабочих и ткачих. И вот сначала мануфактуру услышала бригада туристов, удивилась, позаглядывала в её выбитые глазницы. Потом её услышали военные из примыкающей к БИМу части, прошли в ржавую нутрь её тела и не обнаружили ничего. А между тем мануфактура звучала ранними утрами и поздними вечерами ровно так, как и в самые свои плодотворные кумачовые времена. Тк-тк-тк, тк-тк-тк или тан-тан-тан, кр-кр-кр. Словно БИМ воскресла и запустила свои станки-нервы. Владельцы дорогого ресторана неподалёку не выдержали, вызвали полицию. Те проверили, исходили с собаками БИМ на предмет нелегальной фабрики, потом скрытой звуковоспроизводящей аудиоаппаратуры и не нашли ничего, кроме звонкой заброшенности. Весть о фабрике-призраке позвучала в интернете, привлекла четыре десятка туристов. Приезжала маленькая бригада звукорежиссёров и записала станки-привидения, их можно до сих пор послушать онлайн. Мир стал такой сложный, огромный, набитый странностями, что в городе и тем более за его пределами все скоро привыкли к БИМовской музыке и забыли про неё.

2.

Даже поток туристов ослаб по сравнению с до-звучащей историей: все те, которые очень хотели поехать в город, уже побывали тут, а у новых не накопилось ещё интереса. Вот только Ольга наконец решилась сесть в часовой поезд на Курском вокзале и проехать четыре часа, предварительно сняв квартиру на airbnb. Та светлела на фотографиях студией на одиннадцатом этаже нового, прямоугольного, элитного (как было сказано в описании) дома. Ольге особенно понравился кадр кругловатого плетёного кресла-качалки, позировавшего в солнечных лучах. Они лились из окна-стены. Современная семья кухни и кровати в одном пространстве, деловитость душевой кабины, эгоизм студии. Всё бело-салатовое, без третьего лишнего цвета, мягкое-обтекающее, современное, функционально красивое. Ольга любила путешествовать, но ненавидела резкостей, сюрпризов, непредвиденностей.

И знаменитого, единственного в стране конструктивистского железнодорожного вокзала не оказалось видно на месте, потому что его спрятали в реконструкцию. На огромном баннере-занавесе были напечатаны фотографии местных церквей, а не самого вокзала. Ольге показалось это нелогичным, но она быстро решила, что памятников конструктивизма для её глаза ещё хватит. Что там Красный Манчестер – то ещё полчуда. Город представлял из себя воплощённую пролетарскую утопию, сшитую из конструктивизма разной фантазийной силы. «Почти каждое жилое/рабочее строение в центральных районах от трансформаторной будки до оперы – памятник авангарда», – прочла Ольга в фейсбуке своего знакомого историка. Он писал, что «город – просмотренная столица российского конструктивизма». Ольга, кроме архитектуры, нашла несколько для себя тем здешнего путешествия, но главным и самым громоздким делом её тут было отмечание собственного 35-летия. Пропуск, игнорирование его социальности, личный праздник, праздник-студия, без сюрпризов, неожиданностей, застолий с пожеланиями. Уже десять лет Ольга уезжала вот так куда-нибудь на свой день рождения, чтобы, с одной стороны, пропускать его, с другой, придавать ему особенное значение.

И Ольга несла своё 35-летнее почти тело вместе с рюкзаком через рынок. Сокращала путь до съёмного жилья. Город утопал в мартовском грязном таянии и архипелагах-отходах. Старухи и старики-торговцы сидели на низких своих рыбацких стульчиках среди куч мусора и не замечали их. Асфальт был призрачный, то появляющийся, то исчезающий, выеденный до земляных или лужёных брешей на тротуарах и дорогах. Матери-ловкачки тягали по ненадёжной поверхности тяжёлые коляски с новым населением города. Дети постарше наступали на реальность родного города в резиновых высоких сапогах. Ну и что, ну и да, думала Ольга, утопия, да, заканчивается апокалипсисом, который может быть не обрывистым и мгновенным, а занудным и медлительным, пытающимся разобраться в самом себе.

Ольга нашла дом, он возвышался над городом приукрашенной, современной, нездешней многоэтажкой, смотрел на конструктивистские кварталы и частный сектор. Коды от калитки во двор, от подъездной двери, от специального ящичка, прикреплённого к стене у квартиры, с ключом внутри, были высланы сообщением на вотсап заранее. В лифт к Ольге зашла женщина. Чтобы той хватило места, Ольга сняла рюкзак, прижала его на вытянутой руке к коленям и пододвинулась в стену. Ткнула в кнопку 11. Двери закрылись, и лифт поехал. Другая пассажирка не нажала никакой кнопки. Ольга не рассматривала людей в лифте, но тут пришлось, потому что женщина копала взглядом её лицо и болезненно улыбалась. Одета она была непонятно, странно и не по погоде легко. В высокие сапоги, над голенищами которых округлялись бледные коленки, платье в цветной пёстрый повторяющийся узор и белую косынку. Крупная, высокая, тяжёлая, сильная, Ольгиного возраста или старше. С полузажившими, словно хроническими синяками на скуле, на шее и у правого глаза. От женщины пахло по́том. Поняв, что Ольга смотрит на неё, она прекратила улыбаться и серьёзно сказала: «Закончилась сила мечты!» Лифт добрался. Ольга осторожно обогнула попутчицу и выгрузилась на одиннадцатый этаж. «Сила мечты истощилась!» – повторила она в спину Ольге. Та нашла необходимую дверь, вытащила ключ из подвешенного рядом ящичка и подумала, что женщине, вероятно, нужна помощь, что нельзя так поступать, что надо вернуться поговорить, поискать в интернете местные какие-нибудь кризисные центры, социальные службы, просто дать денег. Вернулась к лифту, здесь никого не было, наверное, женщина уехала вниз. Ольга вызвала лифт, но тот никуда не уезжал, поэтому сразу раскрыл двери и показал ей пустое металлическое нутро. Выше этажей не было. Значит, попутчица спустилась по лестнице. Ольга почувствовала ленивую равнодушную усталость и вернулась к квартире.