Книга Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей - Эрик Вейнер

И больше всего радости приносит искусство. Искусство — подлинное — это не выражение эмоций, считал Шопенгауэр. Художник не передает то или иное чувство; он передает знание. Приоткрывает окно в истинную природу реальности. Это знание за пределами «чистых понятий», а значит — и слов.

Подлинное искусство также лежит за пределами страстей. Все, что вызывает желание, усиливает страдания. Что уменьшает желание — уменьшает волю, то есть, по Шопенгауэру, облегчает страдания. Любуясь произведением искусства, мы не испытываем других желаний. Поэтому-то порнография — это не искусство, а его прямая противоположность. Единственная ее цель — подхлестывать желание. Если этого не происходит, значит, цель не достигнута. У искусства более высокая цель. Если натюрморт с миской вишен вызывает у нас исключительно голод, значит, художник не справился со своей задачей.

Шопенгауэр составил иерархию искусств. Ниже всех расположена архитектура, выше всех — театр (в особенности, разумеется, трагедия). Музыки на этой схеме нет. Она — в отдельной категории.

Все прочие виды искусства заняты тенями, считает Шопенгауэр. Музыка обращается к сути, к вещи в себе, тем самым она «всюду выражает только квинтэссенцию жизни и ее событий». Есть ли в раю картины и статуи? Может быть. Но музыка, даже в представлении атеистов, там безусловно присутствует.

Язык — изобретение человека, музыка же существует отдельно от человеческой мысли, словно гравитация или гроза. Звук трубы в лесу будет слышен, даже если рядом никого нет. Музыка была бы, если бы и мир не существовал, сказал как-то Шопенгауэр.

Она субъективна в том смысле, какой неприменим к другим видам искусства. У вас может не быть любимой картины, но любимая песня, скорее всего, есть. Моя 13-летняя дочь сейчас экспериментирует с разными жанрами музыки, чтобы понять, что ей нравится, а что нет. Тем самым она формирует не свои музыкальные вкусы, а всю свою личность. Музыка, которую мы выбираем, говорит о нас больше, чем наша одежда, машины и предпочитаемые вина.

Музыка проникает в нас, когда ничто другое не может. Это луч света в темном царстве. Писатель Уильям Стайрон, рассказывая о перенесенной им депрессии в книге «Зримая тьма», описывает, как он размышлял о самоубийстве и вдруг услышал поразительный отрывок из Брамса: «Звук, к которому, как и к любой музыке, да и как к любому удовольствию, я был глух уже много месяцев, вдруг пронзил мое сердце словно клинок, и в потоке обрывочных воспоминаний ко мне вернулись бесчисленные радости, которые знал этот дом: топот детских ножек по комнатам, праздники, любовь, труд»[73].

Музыка исцеляет. Именно она помогает восстановить когнитивные функции после инсульта, что подтверждается рядом исследований[74]. Когда пациентам в состоянии минимального сознания или даже в вегетативном состоянии включали любимые песни, активность их мозга существенно повышалась[75].

Я готов признать пользу от музыки на уровне разума, но на более глубокий уровень понимания перейти, кажется, пока не готов. У меня что-то вроде музыкальной апатии. Подростком я не собирал альбомов, не записывал сборников любимых песен. Я редко бывал на концертах — только когда друзья тащили меня с собой. По сей день мне совершенно незнакомы многие музыкальные жанры. Я не против музыки. Мне нравится слушать, если ее включат, хотя хороший шотландский виски или добротная сумка мне доставляют больше радости. Такая невосприимчивость к музыке всегда казалась мне странной, учитывая то, как я люблю звуки и устную речь.

Есть такая старая шутка, бытовавшая у нас на NPR.

— Почему радио лучше телевидения?

— Там картинка лучше.

В устном повествовании есть что-то первозданное. Люди слушали истории гораздо раньше, чем научились их читать. Звук — это важно. Письменная речь успешно передает информацию, но устная передает смыслы. Письменное слово инертно, произнесенное — живо и близко душе. Услышать голос человека — значит узнать его. Тем и объясняется популярность радио, подкастов и аудиокниг. Кроме того, это объясняет, почему моя мама предпочитает созвоны по телефону каждый понедельник, а не электронные письма.

Работая на радио иностранным корреспондентом, я научился ценить богатую, разнообразную текстуру звука. Мелодичные оклики уличных торговцев в Дели, гвалт в японском игровом салоне патинко. Но больше всего меня зачаровывало звучание устной речи. Голос человека — изобретенный самой природой детектор лжи. Я быстро научился за считаные секунды определять, искренен ли говорящий. Хуже всего с этим у политиков — не только из-за никчемного подбора слов, но и из-за тембра голоса. Он у них вкрадчивый, неестественно высокий. Даже ребенок способен по голосу понять, что человек пытается что-то продать. Особенно ребенок.

Почему же я не могу перенести это интуитивное понимание звука в мир музыки? Быть может, я недостаточно разбираюсь в музыке; возможно, меня сбивает с толку то немногое, что я все же знаю, и мешает слышать этот универсальный язык сердца.

Мой друг Джон Листер любит и классическую музыку, и немецкую философию. При этом он живет в Багдаде — оказывает помощь людям, попавшим в беду. Из соображений безопасности Джон иногда вынужден сидеть у себя в отеле днями напролет. И времени у него предостаточно. Идеальный товарищ по переписке.

Включив ноутбук, я пишу ему письмо с вопросом: помогают ли его познания в музыке наслаждаться ею или мешают? Как мне научиться ценить музыку? И нажимаю «отправить».

Через несколько часов мне приходит длиннющий ответ. Просмотрев письмо Джона, занимающее несколько страниц, я про себя благодарю его как за эрудицию, так и за достаточное количество свободного времени.

«Ты задаешь сложные вопросы», — констатирует Джон, а затем начинает разбирать их запросто, будто ничего сложного в них нет. «Зная музыку, — пишет он, — определенно получаешь от нее больше удовольствия. Вероятно, у тебя появятся озарения, которых иначе не было бы; а может быть, удастся избежать ловушки красоты звуков, когда музыка для тебя — чисто эстетический опыт».

У музыки нет единственного пристанища. Она «между двух миров». (Я так и слышу одобрение Шопенгауэра.) Разные виды музыки, продолжает Джон, слушать нужно по-разному. Вагнер — это легко: «Его музыка настолько заряжена эмоциями, что почти напоминает наркотический приход». Бетховен, Малер, Брамс — они сложнее: «Чувствуешь, что пытаешься понять то, что другой хочет сказать именно тебе. Вагнер говорит тебе о чем-то. Бетховен, Малер и Брамс разговаривают с тобой. Вот в чем разница».