Книга Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора - Иван Брыкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я виновата, одна я! – кричит она. – А граф Орлов ни при чём: он такой благородный господин!
– Я с себя вины не снимаю; затем и пришёл, чтобы искупить её, – говорю. – Твоя участь ныне от тебя зависит: признайся, что ты самозвано себя наследницей покойной императрицы объявила – и в тот же час выйдешь на свободу. А я обещаниям своим не изменю: мне до мнения людей дела нет – под венец с тобой пойду.
– Бог мой, какое благородство! – повторяет она. – Полно, граф, я вас не достойна: разве можно вам, связавшись с самозванкой, своё имя марать?!
– Имя графа Орлова уже ничто замарать не может, – возражаю, – а злые языки поговорят, да успокоятся.
– Вы меня предали, а теперь хотите, чтобы я себя предала? – с вызовом отвечает она. – Ни вы, ни ваша императрица не добьётесь от меня предательства – я царская дочь и от матери своей не отрекусь. Скажите Екатерине, что не все такие, как вы, кто близких им людей предаёт!
– Гордыня это и тщеславие; смирись, Лизавета, не гневи Господа! – продолжаю я увещевать её.
– Не о чём больше мне с вами разговаривать. Ступайте прочь, и не приходите никогда! – вскричала она. – А обо мне не заботьтесь: родилась я царской дочерью и умру ею – так и передайте вашей императрице, которая не по праву трон заняла!
Не получилось у нас разговора; поклонился я ей низко и ушёл. Более я её не видел: вскоре она наш бренный мир оставила. О кончине её разное болтали, но я полагаю, что она себя гордыней и обидой извела. Где похоронили несчастную Лизавету, не знаю, но по сей день об успокоении её души молюсь.
Эпоха Александра I. Война 1812 года и тайные общества
(Воспоминания П.Я. Чаадаева)
Пётр Яковлевич Чаадаев известен, прежде всего, благодаря посвященному ему стихотворению Пушкина: «Товарищ, верь: взойдёт она, звезда пленительного счастья…». Но Чаадаев был личностью, примечательной во всех отношениях – он один из самых оригинальных русских мыслителей, блестящий выпускник Московского университета, храбрый офицер, герой войны 1812 года.
В 1830-х годах он жил в Москве в доме своих друзей Николая Васильевича и Екатерины Гавриловны Левашёвых на Новой Басманной улице. Там он познакомился с Екатериной Дмитриевной Пановой, с которой у него завязалась оживлённая переписка. По просьбе Пановой, он описал свою жизнь, военную службу, нравы эпохи Александра I.
Эти письма, написанные по-французски, долгое время хранились в Департаменте полиции, куда они попали после гонений на П.Я. Чаадаева, в ходе которых пострадала и Е.Д. Панова. Впервые эти письма были собраны и переведены на русский язык историком Тимофеем Свиридовым, с сохранением стилистических особенностей XIX века.
…В последнем письме вы просили меня рассказать о моей жизни. Не знаю, для чего вам это понадобилось, но извольте.
П.Я. Чаадаев в молодые годы.
Портрет предположительно работы художника В. Шатобрена
Я вырос круглым сиротой, мои родители умерли, когда я был ещё в неразумном возрасте. Меня c братом взяла к себе наша тётка княжна Анна Михайловна Щербатова, – она вам известна как соседка по имению, ваша Орево рядом с её Алексеевском, и, насколько я знаю, прошлым летом вы гостили у неё.
Тётушка до сих пор выезжает в свет, не перестает любить танцы и часто бывает на балах. Другая её известная всей Москве слабость – чрезвычайная смешливость. Тётушка Анна начинает хохотать до упаду от самых безобидных вещей: однажды её чуть не уморил до смерти лакей, который с третьего раза не мог выговорить польскую фамилию одной из наших дам «Бжентештыкевич-Пржездзецкая».
Впрочем, Анна Михайловна – милейшая женщина, исполненная благости и самоотвержения. Узнав, что наша мать умерла вслед за отцом, и мы с братом Михаилом, совсем маленькие, остались без надзора в нижегородском имении, она бросилась к нам из Москвы ранней весной, по бездорожью, и вывезла нас к себе, – позже она любила рассказывать, как едва не утонула, переправляясь в половодье через Волгу.
Всю свою нерастраченную любовь тётушка отдала мне и брату, мы были и есть счастье всей её жизни. Я запомнил из детства такой случай: находясь в церкви, мы услышала крик прибежавшего слуги: «У нас несчастье!» Оказалось, что в нашем доме случился пожар. «Какое же может быть несчастье? – спокойно сказала тетушка Анна. – Какое же может быть несчастье, когда дети оба со мной и здоровы».
Мы выросли в её доме на Арбате, в приходе Николы Явленного, и она до сих пор видит во мне ребёнка; её заботы трогательны, но скоро надоедают. Она непременно должна быть рядом, ей постоянно нужно видеть меня и знать всё, что со мной происходит. То же относится к брату; вот что она написала нам: «В вас нахожу не племянников, но любезных сыновей; будьте уверены, что я вас люблю паче всего; нет для меня ничего любезнее вас, и тогда только себя счастливою нахожу, когда могу делить время с вами». Увы, любовь тоже бывает докучной, – можете счесть меня неблагодарным, но я предпочитаю навещать тётушку Анну, чем жить с ней под одной крышей.
Нашим опекуном был дядя Дмитрий Михайлович, брат тётушки Анны. Он сохранил наше состояние, насчитывающее две тысячи семьсот восемнадцать душ и почти миллион рублей ассигнациями. Как видите, я был когда-то богат, но гвардейская и гусарская молодость, а после жизнь за границей съели почти всё моё богатство, остались лишь жалкие крохи.
* * *
…Тётушка нас баловала и попустительствовала нам решительно во всём: из-за неё я рос своевольным ребенком. Дядюшка не препятствовал этому: он сам был донельзя своенравен, самолюбив и чрезвычайно капризен; прибавьте особое барское великолепие, которое встречается только в России, а также большой ум.
Не надо забывать, что он принадлежал к тем людям екатерининской эпохи, для которых идеи французского Просвещения были жизненный энергией, основой и смыслом существования. Сама матушка-императрица была расположена к своим друзьям-просветителям – до известных событий во Франции, когда чернь уставила площади гильотинами и с них посыпались просвещённые дворянские головы.
Дидро жил при императорском дворе в Петербурге; по совету Дидро государыня пригласила к себе Фальконе, создавшего Медного всадника. С Вольтером, Даламбером, Гриммом она переписывалась в перерывах между своими альковными забавами, присоединением новых земель и усмирением крестьянских бунтов; внимательно читала Ивана-Якова Руссо, не допуская, однако, его сочинений до русской публики.
Сына Павла ей не дала воспитать в просвещенческом духе Елизавета Петровна, взявшая на себя заботу об этом будущем взбалмошном императоре, но зато Екатерина воспитала своих внуков Александра и Константина, как она того хотела. В то время мы присоединили Крым и мечтали уже об освобождении Константинополя; по замыслу Екатерины, Александр должен был воссоздать великую империю Александра Македонского и править в Александрии, а Константин, подобно Константину Великому, воцариться в Константинополе. Но, конечно, им надлежало быть просвещёнными монархами, философами на троне, а для этого следовало соответственно воспитать их, – откуда же, как не от просветителей, можно было заимствовать правильную программу воспитания? Екатерина собственноручно написала её, не забыв ни умственные, ни физические упражнения, но главным образом уделив внимание развитию благородных чувств. Именно в благородстве чувств в сочетании с естественными порывами Дидро, Вольтер, Руссо и иже с ними видели залог воспитания высокой личности; всё что мешало осуществлению этой задачи надо было решительно отбросить, невзирая на укоренившиеся предрассудки.
