Книга Сады Виверны - Юрий Буйда

Голова у меня пошла кругом.

– Кстати, этот человек, к которому у вас рекомендательное письмо… маркиз Сен-Фаржо?

– Гражданин Лепелетье, так он себя теперь называет.

– Больше не называет. Позавчера в ресторане близ Лувра его зарубил саблей какой-то офицер… говорят, он из королевской гвардии…

– Кажется, я начинаю понимать, – с трудом выговорил я, – что подразумевают писатели, употребляя выражение «как громом пораженный»…

Лакей открыл перед нами дверь, и я с полупоклоном пропустил маркизу вперед: почтительное обхождение с женщиной, oris cavitatem[54] которой полчаса назад был занят твоим пенисом, придает эротизму гармоническую полноту и элегантную завершенность.

В кабинет де Бриссака я вошел с таким лицом, что маркиз вопросительно вскинул брови.

– Наш бедный Мишель ничего не знал о судьбе короля и маркиза Сен-Фаржо, – пояснила Манон, легко опускаясь в кресло. – Итак…

Низко поклонившись хозяину, я выпрямился и постарался придать своему лицу самое любезное выражение.

Маркиз был широкоплеч, высок, густобров, не по-мужски округл, безымянный палец на его правой руке украшал перстень с черным плоским камнем, на котором была изображена голова дракона.

На столе его я разглядел два тома «Трактата о явлении духов и о вампирах», принадлежащего перу некоего Кальме.

– Садитесь, господин д’Анжи. – Он кивком указал на кресло. – Да, друг мой, вчера на площади Людовика Пятнадцатого был казнен Людовик Шестнадцатый. Народ ликовал, мужчины пили кровь, которая стекала с эшафота, а женщины этой кровью золотили свои лица. – Маркиз указал на колбу с темной жидкостью, стоявшую рядом с опусом господина Кальме. – Господин Сансон подарил нам толику королевского ихора…

– То есть, ваша светлость, мы с вами вступаем в ту область, где все дозволено?

Маркиз вскинул бровь.

– Не уверен, друг мой, что речь идет о нас с вами. Просвещение выстраивает моральный мир демоса таким образом, чтобы его первой и важнейшей ценностью стал последовательный выход за рамки всех и всяческих запретов, и именно это мы и наблюдаем. Но ведь историю вообще можно рассматривать как смену одних запретов другими. Впрочем, вы, кажется, хотели поведать нам историю вашей жизни?

Я с облегчением поклонился.

Рассказ мой состоял из двух частей.

Первую, очень короткую, я посвятил своему детству и отрочеству, роли в моем воспитании строгой матери, которая исповедовала принцип debes ergo potes[55], а также рассказал об увлечении прикладной живописью – эта часть моей повести вызвала живейший интерес у маркизы.

– Как и все молодые люди, мы с Арманом испытывали cupiditas rerum novarum[56], однако покинуть Гавр нас заставила вовсе не любознательность, а предусмотрительность, не уступающая по силе страху, – такими словами я начал вторую часть своей истории, стараясь не смотреть на колбу с темной жидкостью.

Рассказ о бегстве из-под стражи и дорожных приключениях так захватил меня самого, что мое возбуждение передалось и слушателям. Маркиз то и дело поднимал брови и улыбался, а Манон хлопала себя по ляжкам и хохотала, как прачка.

– Ну а драматический финал этой истории, – завершил я с поклоном, – вам известен лучше, чем мне.

– Мы нашли вас в лесу, – сказал маркиз. – Ваш друг не подавал признаков жизни, а вы пытались сопротивляться, решив, видимо, что вас пытаются схватить разбойники. Экипаж ваш сегодня утром привезли в поместье, и, похоже, его можно починить. Сундук с вещами вам вернут, разумеется, но я был вынужден взглянуть на его содержимое, и меня заинтересовала рукопись…

– История инквизитора?

– Если не возражаете, я хотел бы прочесть ее с тем вниманием, какого она, несомненно, заслуживает…

Я молча поклонился маркизу.

– Но вы ни слова не сказали о своем отце, Мишель! – воскликнула Манон.

Поскольку о муже мадам Жозефины я только и знал, что он давно мертв, и предполагал, что маркизу и его жене известно о нем не больше моего, то решил рискнуть, использовав свою биографию.

– Он служил на военном корабле и погиб в сражении с англичанами. Я был мал, когда это случилось. В моей памяти он остался немногословным человеком, сдержанным в проявлении чувств. Клинок его шпаги был украшен девизом: «Navigare necesse est, vivere non est necesse». Матушка говорила, что он был стоиком…

Маркиз хмыкнул, маркиза сочувственно вздохнула.

– Думаю, Оноре, – сказала она, впервые обращаясь к мужу по имени, – пора наконец решить судьбу нашего бедного Огюста… – Она повернулась ко мне. – Это наш библиотекарь и секретарь его светлости, господин Боде. Возможно, Мишель, вы сможете заменить его…

Взгляд ее снова обратился к мужу.

– У нас достаточно времени, чтобы получше узнать друг друга, – уклончиво сказал маркиз. – А пока, мадам, надо бы позаботиться об устройстве нашего гостя…

– Нельзя ли мне взглянуть на Армана? – спросил я. – Мы ведь были как братья…

– Конечно, вас проводят к нему. – Де Бриссак встал из-за стола. – Надеюсь, мы поймем друг друга, господин д’Анжи.

Тон его, однако, выдавал настороженность.

Выходя из кабинета, я бросил взгляд на колбу с королевской кровью, но не испытал никаких чувств.

Мы спускались в подземелье.

Впереди шел слуга с фонарем, за ним мы с Манон, взявшей меня под руку.

– Сюда, – шепнула маркиза. – Ты повредил ногу?

Только сейчас я понял, что припадаю на правую ногу – на ту самую ногу, которую повредил Мишель, когда вступился за честь златокудрой вдовы.

– Ничего серьезного, – сказал я. – Где это мы?

– Сейчас увидишь.

Пока слуга возился с ключами от массивной двери, перекрывавшей наш путь, я привлек Манон к себе – ее тело источало волшебный запах пота.

– Прошу, мадам. – Слуга открыл дверь и согнулся в поклоне.

– Оставьте нас, Гастон, – приказала маркиза, не глядя на лакея.

Мы оставались на месте, пока не стихли шаги Гастона.

Но дело было, конечно, не в слуге – я замер и утратил дар речи при виде открывшейся моему взору картины.

Огромное помещение с низким сводчатым потолком было освещено большими бутылями – каждая, наверное, на два, а то и три карто[57]. Вокруг них были расставлены фонари. В этих бутылях, наполненных прозрачной жидкостью, были заключены голые мужчины. Они лежали вверх лицом, и их тела не касались стекла. Полуприкрытые глаза, безвольно висящие руки и ноги – казалось, будто они плывут куда-то, несомые самой вечностью.