Книга Охота на охотника - Карина Демина

И денег не дал.

Жадноват Туревский, что тут скажешь. Народишко берет любой, нормальные мастеровые у него не задерживаются, потому как понимают, что за каждую копеечку Туревский и вправду три шкуры снимет, а то и все четыре. Вот и ищут места иные.

Туревский же злится.

И Ефиминюк бы ушел, когда б не контракта на двадцать годочков. Старшенького учить брался, ага… толку-то… сын доучился и сгинул в степях, ни слуху ни духу, а бумага осталась и удавка с нею на ефиминюковской шее.

Нет, мастера Анфипка жалел. Понимал.

И других тоже… только попадаться с ними не собирался.

– Посмотрите на себя! Оглядитесь вокруг! Все, что вы видите, создано вашими руками! Или руками собратьев ваших по труду! А те, кто ныне мнит себя хозяевами, я вас спрошу, что сделали они?!

– Ходьма отсюдова, – шепотом сказал Анфипка мастеру, и тот вздрогнул, взглядом полоснул и отвернулся.

А сказывали, младшенькая у него чахоточная.

– Ходьма, ходьма, – Анфипка ухватился за рукав кожанки, потянул за собой. – Скоро драка будет, нечего нам в ней…

– Трусишь? – неожиданно зло поинтересовался Ефиминюк.

– А то… – Анфипка моргнул. – Я ж махонький, затолкут и не заметят. И тебя затолкут. А коли нет, то хозяин после спросит…

– И что? – А глаза-то черные, дурные, никак вновь горе приключилось.

Вот же… беда-беда, иные дома стороной обходит, а к другим вяжется. Привяжется, да так, что после и не отвадишь.

– И ничего, – примиряюще сказал Анфипка. – Посадит он тебя. А оно тебе надобно? Или семье твоей… вона, молодшенькую лечить надо.

– Как?

– Обыкновенно… слыхал, что на пустошах было? Там сама целителей отправила и всех исцелили. Чахоточных тоже.

Ефиминюк выдохнул судорожно и увести себя позволил. Вовремя. Сзади раздались свистки, стало быть, охрана все ж заметила непотребное. Сейчас попытается добраться до болезного на бочке, только рабочие злы. Хозяин нормы поднял, а денег платить меньше стал, многим едва-едва на еду хватает.

– Надобно к целителю хорошему обратиться… и не зыркай… я тебе говорю… приходь ко мне вечерком, поговорим.

– Что толку говорить…

– Это если двоим, то толку нет, а вот если сести. Пустим шапку по кругу, глядишь, и наберется хоть сколько-то…

Кто-то кричал.

Что-то падало, громыхало – драться на заводах умели и любили. Раздался протяжный гудок, созывая смену. И стало быть, скоро будет еще веселей, только от этакого веселья Анфипка предпочитал держаться в стороночке.

– Не люблю я так…

– Любишь аль нет, дело пятое, – сказал он рассудительно. – Тут не о гордости думать надобно, а о детях. И со средним, глядишь, чего скумекаем. Живут безрукие, и безногие, и безглазые… и всякие люди живут. И ему надобно научиться. И научится, небось парень неглупый. Зазря ты его в университету не пустил…

Мастер лишь вздохнул. Анфипка же, рукав выпустивши, продолжил:

– Сколько тебе еще осталось?

– Два месяца…

– Вот отбудешь и найдешь другое место. Тебя вон Бахтины давно зовут, даже контракту перекупить, слышал, готовы были… Заживешь человеком. Если продержишься. Продержишься? Вот и ладно. А вечером приходи, поговорить и вправду надобно. Неладное затевается.

На Суходольном рынке всякого водилось. Торговали тут и домашнею птицей, и скотом, который били и разделывали тут же, на радость сворам местных одичалых собак. Парное мясо кидали на выскобленные доски прилавков, над которыми висели пучки полыни. Впрочем, от мух они помогали слабо. Чуть дальше тянулись рыбные ряды.

И скобяные.

И впрочем, всякого товару тут имелось, большею частью копеечного, ибо почтенные купцы заглядывали на Суходольный рынок редко. Да и что тут делать, когда по одну сторону рынка выстроились дома доходные, правда, старые, почитай развалившиеся. Квартирки, некогда просторные, ныне перегораживали – когда досками, когда ширмами, а когда и вовсе веревками с постельным бельем. С другого берега рынок подпирали хибары, где ютился люд диковатый, погрязший в нищете и оттого злой. Некогда, правда, старались Суходольщину причесать, пригладить, даже торговую лавку в два этажа возвели, но в первую же ночь на ней витрины побили каменьями, а спустя неделю и вовсе подожгли, невзирая на заклятья и защиту особенную. Городовые и те на Суходольщину заглядывали редко, лишь по превеликой надобности, соблюдая с местным людом взаимный нейтралитет. И ныне он был нарушен.

Человек, забравшийся на бочку, был в меру пьян и в меру мят, аккурат чтобы не выделяться. Алая шелковая рубаха пестрела многими пятнами, штаны зияли свежею дырою, а вот сапоги были хорошие, хромовые. И местечковая шпана заприметила их, оттого и окружила пьяненького, полагая, что будет неплохо довести доброго человека если не до дому, то хотя бы до подворотенки тихой, уютной, аккурат такой, где и отдохнуть можно. А кто ж в сапогах отдыхает-то?

– Люди добрые! – пьянчужка вскарабкался на бочку, а с нее и вовсе на широкий каменный карниз, оставшийся, как и первый этаж, после пожара, лишившего Суходольщину аптекарской лавки. – Послушайте, люди добрые, что творится-то!

Голосок у него был заунывный, неприятный, и люди остановились.

– Давеча иду я и слышу, будто кто-то говорит: «Окстись, Егорушка, оглянись вокруг! Погляди, во что мир божий превратился…»

Две толстые старухи перекрестились, закивали, признавая, что прав ирод, не тот нынче мир стал.

– А все почему? Потому что люди добрые слово Божие отринули! Признали над собой не сына человеческого, как то издревле заповедано, но нелюдь! Змею в обличье человеческом…

Шпана переглянулась и отступила.

На всякий случай.

А то после объясняй околоточному, что к речам крамольным отношения не имеешь, но только стоял рядом, сапоги выглядывал. Сапоги-то пускай и ладные, а каторги все одно не стоят.

Старухи же закивали чаще.

И иной люд подтянулся. Что поделать, жизнь на Суходольщине была бедной не только на деньгу, но и на события. А потому взглянуть воочию на смутьяна многим любопытственно было.

– И явилось мне видение! – мужичонка вдруг распрямился, дернул себя за рубаху, та и развалилась пополам, только бабы охнули, вещь хорошую жалея.

Впрочем, охали недолго, ибо под грязной шелковой рубахой оказалась другая, из простого сурового сукна шитая. Вытащил ее человечек, перепоясался веревкой и продолжил. Куда только пьянчужка прежний подевался?

Стоит уже на бочке монах не монах, но всяко человек серьезный, которому и поклониться спина не обломится. Вот и кланялись. А он крест вытащил, целует прилюдно.

– Вот как сейчас вас вижу, так и ее увидел… Богородицу с младенчиком на руках… стоит, слезы роняет… одна прозрачная, другая – кровавая. И гляжу, и понимаю, что по нам всем Матушка Небесная, Царица Всевышняя, плачет… что за души наши пропащие молится, как и я вас помолиться прошу…