Книга Бесы с Владимирской горки - Лада Лузина

Стоило Новохаткину начать свой рассказ, Алексей вспомнил, что знает эту историю (хоть бочку с монахами вместо сельди послушник с куховарни домыслил уже от себя) – все знали ее, но передавали лишь шепотом. Танские – не Долгоруковы где-то в Москве. Род Танских до сих пор обитает в Киеве, оброс многочисленной побочной родней и пребывает в почете и уважении.

Но Танские интересовали Алешу весьма мало. И едва приятель закончил свое страшное повествование («…тогда то, в 1710, после убийства афонских монахов и пришла в Киев чума, а вторая в 1770 – с Черным Монахом…»), послушник, не издав положенных охов и ахов, нетрепливо спросил:

– А портрет того Черного Монаха ты когда-нибудь видел?

– Видал, и не раз, – Новохаткин соскочил с табурета, и голос его сразу сделался обыденным. – Он же в Лавре висит. Как он помер, безутешная мать его, княгиня Наталья Долгорукова, заказала портрет сына нашему начальнику малярской мастерской из Софии, монаху Самуилу. А опосля портрет тот повесила в лаврской церкви Великой – в небесиподобной. Видать, хотела своими руками сына на небеса протолкнуть… Да не вышло. Слишком не благолепно он помер. Может, и сам себя жизни лишил. Вот и ходит теперь по Киеву Черным Монахом. Все ищет и ищет свое дитя.

– Дитя? Какое еще ее дитя? – изумился Алеша.

– Говорили, что опозоренная князем девица, на которой ему мать запретила жениться, тоже наложила на себя руки. Но перед смертью произвела на свет байстрюка.

– Так ведь столько лет прошло… дитя его уже само в могиле должно быть. Или ему больше ста лет.

– Я знаю, что считать ты обучен. Только ведь и у дитяти могло быть дитя… Да и как объяснить это Черному Монаху? Он ходит и ищет сына. И смеется под окнами…

– Смеется?

– Так он же с ума спятивший был. А ты чего испужался-то? – Новохаткин снова отвлекся от приготовления цукорных яств и внимательно посмотрел на приятеля. – Неужто слышал его смех у себя под окном? – спросил он приглушенным голосом.

– Слышал, – нехотя признался Алеша.

– Плохо дело. Чертовщиной запахло. Выходит, и к вам, в Михайловский, холера придет – возьмет, наконец, неприступную вашу обитель.

* * *

Раз уж дядька велел ему ночевать в случае надобности у няньки Авдотьи, Алексей не спешил, и было уже поздно, когда он покинул куховарню митрополита

Смеркалось. Улицы были пусты. Мимо, в сторону кладбища, проехал богатый катафалк. Обитый дорогим оксамитом гроб лежал на пьедестале под балдахином, в четырех расставленных вокруг домовины канделябрах горели толстые свечи. Гроб сопровождала безмолвная процессия из тринадцати факельщиков. Жар живого огня коснулся Алешиных щек… Черный флер на шляпах плакальщиков тянулся до самой земли, предлинные траурные епанчи развевались на вечернем ветру. Они безмолвно прошли мимо послушника, как черные призраки смерти, одинаково безжалостной к бедным, бесправным и власть имущим.

И Алексей, тоже сочувствовавший всем одинаково, вновь остановился и зашептал свою молитву.

Еще сотня-другая шагов – и послушник стоял у ворот любимой обители…

Но ворота Златоверхого были закрыты. Заперты наглухо!

* * *

«Видимо, это недоразумение – и вратарь Нектарий ворота зачинил по ошибке», – подумал незлобливый Алеша.

Следовало, видно, послушать мудрого дядьку отца Александра и остаться ночевать за Канавой, у няни. Теперь же и придется довольствоваться холодной булыжной мостовой.

Или обойти монастырь и залезть на стену, в том месте, где обычно спускался по ограде друг Федор? Но сам Алексей никогда не удирал из монастыря и вряд ли сможет отыскать в темноте те особые выступы, цепляясь за которые приятель возвращался в обитель после незаконных отлучек.

Интересно, вернулся ли Федор домой?

Алексей коротко беспечально вздохнул, понимая, что коротать эту летнюю ночь ему доведётся здесь, у ворот. Но разве это ничтожно малое неудобство могло сравниться со страданиями святой девы Варвары? Да и разве страдание это?

Обычно паломники располагались на ночь в стенах Златоверхой обители, прямо на монастырском дворе перед храмом. Нынче же они разместились у запертых врат. Две стены у входа в Михайловский монастырь располагалось полукругом, словно желали заключить в объятия всех пришедших, притекавших на поклонение святым мощам великомученицы девы Варвары. И в этих «объятиях», и у белого длинного забора монастыря, тянувшегося вдоль Трехсвятительской улицы, оказались сегодня многие.

Мужчины и женщины, молодые и старые, странники и богомолки-пилигримки, с клеенковыми котомками за плечами и помещенными на груди корзинками работы киевских кустарей, специально изготовлявших для странников сплетенные из ивовых прутьев плоские коробки-реликварии. В них бережно складывали приобретенные в Киеве реликвии: крестики, ладанки с изображением святой Варвары и основателей Лавры Антония и Феодосия, пузырьки со святой водой (помогающей от глазных болезней), шапочки Иоанна Многострадального (исцеляющей от головной боли), колечки святой Варвары, просфоры и душеспасительные книжечки о житии святых.

Были здесь и паломники, пришедшие в Киев из дальних мест, прошагавшие несколько месяцев, не подозревая о свирепствующей в святом граде хозяйке-холере, были и нищие, были, наверное, и те, кто надеялся, что, прислонившись к этим белым стенам, отыщут спасение – и сама святая Варвара заслонит их от бед.

Хоть Златоверхий монастырь и звался именем архангела Михаила, в народе его именовали «варвариным монастырем» – почитая его, прежде всего, как земную обитель Варвары Илиопольской, прославленной во всем христианском мире, почитаемой и православными, и католиками.

Архангел предводитель небесного воинства славился в народе своим суровым нравом – говорили, кто не почтит его дни, в тот же день и умрет лютой смертью. Варвара же помогала каждому и карала, похоже, лишь церковных воров. Да и те, как записано было в «Преславных чудах Варвары», не погибли, а ушли свои ходом, и оправившись, один из них повинился и признался во всем на исповеди духовнику.

Алексей выбрал себе место и сел прямо наземь.

В глубине души он был даже рад, что ему выпало побыть среди простых людей, пришедших на богомолье, послушать их разговоры.

Странница с ногами, замотанными тряпьем, слегка подвинулась, освобождая ему место, две бабы в стоптанных сапогах и покрытых дорожной пылью темных юбках приветственно закивали послушнику, присоединившемуся к их полуночной компании.

Третья баба в цветастом платке как раз рассказывала всем присутствующим страшную сказку.

– …возвращался он домой в село на телеге. Видит, баба по дороге идет в синем сарафане – несчастная такая, худая, босая, простоволосая. Думает, видать с ней беда приключилась. Пожалел он ее, предложил подвезти. Она не дура – сразу прыг на телегу. Доехал мужик до дому… Баба с телеги-то слазит, а сарафан-то на ней короткий, а из под сарафана ноги торчат – тонкие, синие… А на следующий день все в том селе разом преставились. Потому что мужик тот в свое село бабу Холеру привез.