Книга Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон

– А она?

Элизабет улыбается снисходительно:

– А сама как думаешь, что она? Вежливо поблагодарила. Но так, что я сразу поняла: Эдда не хочет переезжать. Категорически. Она хочет остаться в Германии, в Мюнхене, до самого конца. И к тому же, это уже моя личная догадка, она не хочет быть обузой. В общем, причин не ехать сюда у нее, наверное, много. Кстати, я заметила, что мое общество тоже было ей в тягость, ведь она отвыкла от людей.

– Та Эдда, которую описываешь ты, совсем не вяжется со всем тем, что я про нее слышала, начиная с изнуряющего суда с городом Кёльном и заканчивая слухами о том, что в гостиной ее квартиры висит огромный портрет рейхсмаршала в парадной форме, и она, обожая отца, отрицает все его преступления…

Элизабет хмыкает и холодно интересуется:

– Ты хочешь сказать, она нацистка?

– Так говорят. Я не знаю. Всё наше с ней общение закончилась тем, что она послала меня далеко и надолго.

– Может, она и была груба… но она не нацистка, я уверена. Люди жестоки. – Элизабет страдальчески закатывает глаза, и я вижу, как она похожа на своего дядю. – Все считают, что раз ты Геринг, то непременно сволочь. Бедная, бедная Эдда.

– Слушай, это ее жизнь, и история со шкатулкой – лучшая иллюстрация того, что кузина твоя – вечная пессимистка, зацикленная на страданиях и своем ненаглядном папочке…

– Наверное, это так. – Элизабет вздрагивает от резкого крика кого-то из торговцев, но не оборачивается, продолжая: – Я видела ее всего-то раз в жизни, два года назад в Мюнхене. Она очень милая, приятная, мягкая и по отношению ко мне была очень дружелюбна. В то же время, когда смотришь на нее, то отчетливо понимаешь: вот на этом человеке лежит тяжкое бремя вины за отца. Ее всегда будут винить за то, что натворил Герман. Сочувствия не проявит никто.

У меня (на фоне Эдды) есть неоспоримое преимущество, потому что я наполовину чешка, с еврейской кровью и, ко всему прочему, живу в Перу, далеко от Европы. А это несколько другое дело. Потому что европейское общество погребет тебя под руинами исторической памяти.

Разница между Эддой и мной заключается еще и в том, что я всегда жила очень позитивной жизнью, жизнью оптимиста: такими были и моя мама, и бабушка. А Эдда очень одинока – ни мужа, ни детей. Общаться с дальними родственниками у нее нет никакого желания, она давно и окончательно оборвала с ними связи. Но я уважаю ее решение. Пусть оно и спорное.

– Но свою часть наследства она принять не отказалась!

Элизабет хмыкает и бесцеремонно меняет тему:

– Давай пройдемся еще немного по рынку. Я заметила, что тут переводят наклейки на футболки! Вы с Сергеем не возражаете, если я за пять минут сделаю такую майку с наклейкой «Харлей» для Майкла?!

Она ныряет в проход между торговыми рядами и вперевалочку преодолевает метров двести, останавливается рядом с очередной торговой точкой и вступает в живой диалог с продавцом. Тот шустро выкладывает на прилавок черную футболку, пытаясь узнать, какой размер нужен покупательнице.

– Таня, не поможешь мне на глаз определить размер Майкла? Кажется, то, что показывает этот парень, будет ему велико. – Геринг хитро прищуривается. Я что, прохожу какой-то тест?

– Однозначно, – соглашаюсь и прошу продавца показать размеры поменьше. – К тому же я уверена, что Майкл из тех, кто любит обтягивающие майки, так что нужен размер еще меньше.

– Точно, – кивает Элизабет удовлетворенно, – молодец. Внимательная.

После того как наклейка «Харлей» переведена на майку, которую выбрала я, Элизабет, шумно укладывая покупку в полиэтиленовый пакет, безапелляционно заявляет:

– А теперь хочу купить тебе свитер! В Куско, куда ты потом отправишься, ночью будет очень холодно.

Опять этот чертов свитер! Но настроение у нее заметно улучшилось: она уже не помнит про Жанетт. До моих ушей доносятся команды, которые она раздает операторам. Тут и без перевода понятно: «Идите отдохните, мы пойдем искать вещи и через полчаса вернемся к машине».

Дальше у нас по плану свободное время. Элизабет нужно три часа отдыха, ведь вечером, с девяти до полуночи, у них с Ренцо выступление в итальянском ресторане.

Мы все встречаемся около восьми вечера у дома Элизабет. Элизабет и Ренцо уже успели погрузить аппаратуру в багажник машины. Геринг снова энергична: ее тщательно расчесанные волосы лежат волосок к волоску, а по рукам растекается воздушный шелк ярко-оранжевой блузы, поверх которой надета черная безрукавка (у нее страсть к этой детали гардероба). Ногти отливают неброским перламутром, поблескивают часы на желтом металлическом ремешке, с силой стискивающем запястье левой руки. На шее у Элизабет золотой индейский обод, на щеках румяна, губы покрыты тонким слоем темно-красной помады. Брови и ресницы аккуратно накрашены, а на лице ровным слоем лежит тональный крем.

Ренцо сегодня выглядит взрослее и представительнее: быть может, от того, что, как теперь я знаю, он старше меня на добрых семь лет? Мы опять едем в их стареньком «пежо»: за рулем сейчас сын, и я снова отмечаю про себя, что с машиной он управляется много лучше своей мамы. Через несколько минут мы уже на месте. Ресторан, как и утверждала Элизабет, действительно совсем недалеко от ее дома: при желании можно было бы даже прогуляться пешком, но у нас в багажнике – оборудование, необходимое для выступления Ренцо: ноты, синтезатор, пюпитр.

– В ресторане мы поем почти год, – болтает Элизабет, в то время как Ренцо высаживает нас и пытается запарковать машину. – Сына пригласили спеть на каком-то мероприятии, и он понравился и гостям, и хозяевам заведения. Так что теперь Ренцо поет здесь каждую среду.

Заходим внутрь заведения, и я понимаю, что мы в частной пиццерии. Назвать ее рестораном можно лишь с натяжкой и целью грубо польстить. Большая барная стойка со стульями и аккуратно расставленным алкоголем. Столики, покрытые белыми скатертями, сдвинутые в разных вариациях, как если бы кто-то расставлял кораблики для игры в «Морской бой». Слева, по диагонали от входа в заведение, – открытая кухня, где видно, как повара готовят тесто для пиццы, подбрасывая круглый плоский блин вверх и подставляя кулаки в нежелании обеспечить ему мягкую посадку.

Несмотря на то что в глубине, за следующим дверным проемом, в сторону которого тычет полным пальчиком Элизабет, есть еще один небольшой зальчик, это, в моих глазах, всё-таки не делает пиццерию ни рестораном, ни местом с большой площадью. Теперь мне остается лишь искренне надеяться, что Ренцо неплохо поет, потому что допрос с пристрастием после концерта неминуем. Элизабет обязательно захочется узнать о впечатлениях ее русских друзей от пения сына, а вру я, надо признать, неубедительно.

– Вот ваш столик! – Элизабет в роли радушной хозяйки: улыбка намертво приклеилась к ее лицу, и я понимаю, что она отныне на работе. – Ты, Сергей, два оператора и я сидим здесь. Правда, я буду у вас наскоками, в паузах, мне нужно быть рядом с сыном.

В это время в дверях возникает Ренцо, который серьезно так, по-мужски, здоровается с каким-то дядей за пятьдесят, которого мы с Браверманом тут же нарекаем Джорджем Клуни за схожесть с голливудской звездой. Вижу, как долго сын и подбежавшая к нему мать кружат вокруг этого Клуни, говоря приятности и вежливо хихикая над шутками этого, как я полагаю, самопровозглашенного остряка, а тот в это время неприлично пялится на меня, лишь из вежливости иногда перенося томный взгляд своих очей на мать и сына. Те, разумеется, уже сообщили ему о съемочной группе из России.