Книга Пробуждение Рафаэля - Лесли Форбс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже в темноте, измученная, она добралась до Сан-Рокко и приложила ладонь к стене колокольни, чтобы почувствовать, как колокол приветствует её возвращение. Не обращая внимания на тень волка, она скользнула пальцами под слой мха, подняла дверцу люка и спустилась в подвал, полный историй и картин, оставшихся лишь в воспоминаниях. Она затеплила свечу и подняла её над бутылями с фруктами, залитыми спиртом и побелевшими за многие годы, прочитала надпись от руки: «Susine damascena, raccolta 44». Дамасская слива, собрана в конце лета 1944 года, когда ей было двенадцать. «Дамасская слива», — произнёс голос внутри её. Один из её голосов? В любом случае мёртвый голос. Они все умерли, только дамасские сливы сохранились.
Мута беззвучно перекатывала на языке слова «susine damascena», пока почти не почувствовала сливовый вкус, а сегодняшние события перенесли её в далёкое прошлое. Она рыскала по окраинам деревень, крала на фермах, разбитых снарядами, расстрелянные, умирающие люди, тела, объеденные собаками, собаки, съеденные людьми… Кралась по дорогам, как белые змеи в горах. Разжигала костёр из единственного сухого дерева, которое могла найти, — трёх деревянных крестов, на которых имена были написаны на чужом языке, а души тесными рядами, как деревья, стояли вокруг, и тени людей, которых она знала или думала, что знает, смотрели на неё печальными неподвижными глазами.
Обычно только в конце ноября, когда ночи становились длиннее, её семья и другие семьи начинали готовиться к велье…[57]кроме — да! — она могла закрыть глаза и вспомнить запах месяца… В тот год это был октябрь, не ноябрь, потому что мать как раз закончила собирать мушмулу. Как у них говорили: «Мушмула в корзине на святого Франциска доспеет как раз к святому Симоне», чудной фрукт, малосъедобный, пока не вылежится, а тогда вкусом напоминающий шоколад. Не то чтобы они часто ели шоколад до появления Шоколадного человека. Так она звала его: Шоколадный человек.
Стоял октябрь, она это запомнила, потому что на фруктовых деревьях было много ворон. В тот год ненастье пришло рано, с густым туманом, висевшим над рекой в долине, словно стелющийся дым костра… и священник, который тратил на неё время: учил произносить буквы, слова, фразы; этот священник сказал, что туман идёт оттуда, где стреляют пушки и где должны быть её братья, но их там нет, и это тайна, которую надо хранить любой ценой. Любой ценой. Если бы несказанные слова, невыданные секреты были монетами, бедная Мута стала бы богачкой, Мута, из которой было не выжать слова, как из скупца — золотой.
Братья звали её своим часовым — и она отлично сторожила! Обычно она засыпала на колючем сене в хлеву и просыпалась рано утром, замёрзшая, с затёкшим телом, но сладко пахнущая сухой травой. До самой последней ночи, последнего своего караула, когда холодный ветер задул в долине с наступлением тьмы и унёс туман, оставив суровое ясное небо и луну, белую, как наволочки, которые они набивали соломой и делали головы пугал.
Дуу-да-дуу-да…
Той ночью они зарезали свинью, и туша висела, растянутая для просушки, хотя в своих снах Мута видела не один силуэт, а больше, на деревьях, красных от огня, на деревьях, на которых их повесили… на кроваво-красных деревьях-пугалах. Или она видела это в другом месте, когда скиталась, а может, там, где недавно произошло убийство?
Теперь она начала расплачиваться с ними. Сегодня был только первый укус.
— Поминать покойного, — произнёс голос за спиной Шарлотты.
Она подняла глаза и повернула голову. Франческо Прокопио заглядывал через её плечо в газету, которую она читала. Первый раз она видела, как он работает в своём кафе.
— Vegliare un morto… вот что это означает, — сказал он.
Газета слабо трепетала в её руке от струи воздуха, который гнали вентиляторы, крутившиеся на потолке, словно протестовала против того, как он перевёл выражение.
— Ну a Veglia Funubre, похоронная велья, — это заупокойная, поминовение… как вы это называете…
— Поминки.
— Вот-вот.
Шарлотте не хотелось пускаться в уточнения, опять же она вполне прилично владела итальянским, но что-то в лице Прокопио побудило её спросить:
— Вы знали его?
— Кого?
— Умершего.
— Нет… не особенно… Это был старик, который умер в том месте, что я показывал вам, на свиной ферме… Как бы то ни было, именно таков её смысл, той фразы, хотя должен откровенно сказать, что подобный человек не достоин чудесного воскрешения ни в каком виде. Он из старых фашистов, переживших войну…
— Всё-таки старый человек. Он не заслужил такой смерти…
— Наивная вы, синьора Пентон, если думаете, что люди с годами становятся лучше, как вино или сыр. Все их пороки остаются при них и когда они седы. Кабан, который напал на моего пса Бальдассара и снёс ему полморды, был старым. Кабы не Бальдассар, это было бы с моим лицом. Если надо воскресить какого-нибудь старика, пусть это будет ваш Рафаэль. А ещё Апиций,[58]я бы с удовольствием поболтал с ним. Он придумал несколько отличных рецептов.
Ну, у Рафаэля мало шансов, подумала Шарлотта, возвращаясь к своей газете. Лучше бы сразу устроили похороны. Недели, может, месяцы понадобятся, чтобы восстановить «Муту», и даже тогда, учитывая, какое количество красочного слоя и холста уничтожено, картина уже не будет прежней. Каким бы ни был результат, это уже не будет рафаэлевская «Мута». У Шарлотты было тяжело на душе оттого, что утром повредили картину, а потом пришлось несколько часов просидеть в полиции, отвечая на вопросы. Свидетелей мучили по одному, совместно, в разных сочетаниях: итальянцев отдельно, англоговорящих отдельно, англичан, знающих итальянский, и итальянцев вместе и т. д. и т. д.
— Зачем вы читаете итальянские некрологи? — спросил Прокопио.
Шарлотте хотелось, чтобы он исчез или принёс чашечку кофе, да всё равно что. Ей было невыносимо говорить о случившемся, во всяком случае не с этим человеком, который, казалось, был не более чувствителен, чем колода мясника.
— Да просто… чтобы отвлечься… пока несут мой чай.
Ударение, с каким она произнесла последнее слово, заставило его изумлённо поднять брови.
— Читать что-то приятное за чаем — это понятно, но чтобы некрологи — о таком я ещё не слыхивал. Это такое английское passatempo… простите, хобби?
Прокопио близко, даже слишком близко наклонился к ней и ткнул в страницу пальцем, жирным от готовки, размазав типографскую краску. На неё резко пахнуло сладким, маслянистым ароматом марципана и шоколада.
— Вот, — сказал он, — где говорится о велье по покойнику… очень древнее выражение. Означает «ночное бдение, бодрствование ночью». Некогда на него сходились в зимние месяцы, крестьянские семьи собирались, чтобы обменяться новостями, поболтать. Я помню эти вельи с детства. Потом, во время войны, коммунисты и партизаны использовали велью как прикрытие для агитации. Стоит допустить политику в сказки — и всё! — с вами покончено! Политика убила велью. Политика и телевидение.
