Книга Я слишком долго мечтала - Мишель Бюсси

* * *

А сейчас я ощущаю одно – душевное опустошение. Порт-Жуа. Еще три километра. Нынче вечером дорога кажется мне бесконечной. Миную деревню, превышая дозволенную скорость, о чем меня извещает мигающий сигнал на приборной доске.

Я хочу домой. Хочу все забыть. Хочу лечь спать. Я знаю – конечно, знаю! – почему Илиан мне не ответил.

Потому что я должна была позвонить раньше.

Потому что я должна была нарушить обещание.

Потому что я должна была расторгнуть наш договор. Договор, который не согласилась бы заключить ни одна женщина на свете.

* * *

Наблюдаю за близнецами. Этан и Ноэ сидят на большом одеяле, расстеленном на лужайке в нескольких шагах от Сены, и играют с маленьким деревянным поездом, который смастерил для них дедушка Оли.

– Если они будут играть на воздухе, не спускай с них глаз, мама! – распорядилась Лора (ну и нахалка!), перед тем как умчаться на работу.

Конечно, а как же иначе, дорогая моя! Между прочим, до твоей пары Мальчиков-с-пальчик я ухитрилась вырастить еще двоих детей, твою сестру и тебя, на берегу этой же широкой реки с утками, цаплями, кусачими лебедями и баржами, с тихим плеском проходящими по воде. И с вами обеими ни разу ничего плохого не случилось. Ох уж эти девочки с их жаждой реванша над матерью! Стоит им заиметь собственных малышей, и они как с цепи срываются, пытаясь отыграться за воображаемые детские обиды.

Я слегка поднимаю спинку шезлонга, в котором расположилась возле малышей. Вчера я заснула как убитая, едва опустив голову на подушку. Сасими Оливье я только попробовала, зато утром наверстала круассанами, когда он принес мне завтрак. В постель. Вечером я едва прикоснулась к мужу, но этим утром он не отказал себе в удовольствии – мы занимались любовью до той самой минуты, пока во дворе не заскрипел гравий под колесами Лориного «поло». Дочь вручила мне близнецов, подгузники, игрушки, даже не выключая мотор.

Половина двенадцатого. Осеннее солнце наконец разогнало утренний туман над Сеной и облака, цеплявшиеся за верхушки скал. Я торопливо влезла в юбку и топик. Оливье работает в своей мастерской – заканчивает отделку большого комода, барной стойки и тумбочек в стиле ар-деко для одного парижского ресторана. Близнецы общаются между собой на своем птичьем языке. Мне немного скучно.

Не спуская глаз с детей (будь спокойна, Лора!), я барабаню пальцами по своему мобильнику. Ох, зачем я стерла номер Илиана! Но тут же одергиваю себя: эй, красотка, ты уже не подросток, мечтающий над эсэмэсками, тебе как-никак пятьдесят три года! И я перевожу взгляд на зимородка, отважно ныряющего в воду посреди Сены. Джеронимо громко хлопает крыльями, разъяренный, как кошка, заставшая соседского кота ворующим еду из ее миски. Это имя – Джеронимо, похожее на индейское, – придумала ему наша Марго. Правда, позже выяснилось, что «он» – самка. И она же нарекла трех ее птенцов Сатюрненом, Оскаром и Спиди, сокращенно SOS, как призыв о помощи. Она горазда на такие выдумки. Марго у нас вообще девушка способная – в тех случаях, когда снисходит до общения с внешним миром.

Заставляю себя убрать телефон в сумку. И тут мне приходит в голову одна мысль. Убедившись, что Оливье заперся в мастерской и не видит меня, вынимаю из карманчика камень времени, тот самый, что каким-то чудесным образом перекочевал со дна реки Святого Лаврентия на дно моей сумки. Взвешиваю его на ладони, подхожу к берегу и подбираю другой рукой камешек из Сены. Более крупный, более светлый и не такой округлый.

Эта мысль возникла у меня как озарение. Обменять камни! Серый камень времени останется здесь, у меня дома, в конце моего сада, среди своих белых собратьев, в бордюре у низкой кирпичной стенки, тянущейся вдоль берега. А этот – чистенький, белый, из моего сада – будет меня повсюду сопровождать. Как ядро каторжника, разве что крошечное, совсем легкое.

* * *

– Все в порядке, Бобренок?

Через час Оливье наконец вышел из мастерской.

– Как насчет аперитива? – спрашивает он.

Несколько минут импровизированной подготовки, и вот мы уже наслаждаемся охлажденным «Поммаром»[50]. Этан и Ноэ выпрашивают у бабушки и деда печенье. Ешьте на здоровье, мои хорошие, пока еще никто из вас не сможет доложить об этом маме с папой! Мне ужасно нравится, что эти мальчишки изъясняются на своем секретном языке, когда хотят что-нибудь скрыть от взрослых.

Оливье засыпает меня вопросами. Их больше обычного. Ну как тебе Монреаль? Ты ведь там давненько не была… Люди все еще говорят по-французски? А белок ты там видела? А лесорубов? А красавчика Трюдо?[51]

Я едва успеваю улыбнуться, как он задает следующий вопрос:

– Надеюсь, на сей раз ты не потеряла свои документы?

И больше он ничего не добавляет. А я удивляюсь: как это он запомнил ту сумку, потерянную двадцать лет назад?

– Нет…

И замолкаю. Пожалуйста, Оли, не настаивай! Ведь это для тебя, ради тебя я пытаюсь все забыть.

Оливье отнимает у близнецов пачку печенья.

– В экипаже был кто-нибудь, кого я знаю?

Я хватаюсь за эту соломинку:

– Да, за штурвалом был Жан-Макс Баллен, наш записной юбочник. Похоже, ему грозят большие неприятности. Флоранс тоже была с нами.

Оливье кивает. С Флоранс он знаком. Видел ее четыре или пять раз, до своего замужества она иногда приходила в гости.

– Редкое совпадение, не так ли? Путешествовать с двумя людьми, которых давно знаешь.

– Да, все бывает…

Этан и Ноэ смотрят на меня глазами объевшихся щенков, которые чисто инстинктивно чуют, к кому лучше обратиться за подачкой. Я выдаю каждому по три печеньица Curly.

– Ну а ты, Оли, чем занимался, пока меня не было?

Он смотрит на меня удивленно, как будто я слишком резко отбрила его.

– Да ничем… ничем особенным. Так, работал. А вчера ездил в Париж. На авеню Ваграм. В этот самый ресторан…

– Ты же терпеть не можешь большие города.

Оливье не отвечает. И мы долго сидим молча, созерцая лениво текущую Сену, птиц, парящих над заказником Ла-Гранд-Ноэ. Там водятся бакланы, чайки, шилоклювки, журавли… Этан и Ноэ вернулись к своим игрушкам и пропустили полет цапли. Оливье провожает ее взглядом до тех пор, пока она не скрывается в одной из речных излучин, потом встает:

– Ладно, пойду еще поработаю. Кликни, когда накроешь к обеду.

Я вижу, что он смотрит на мое плечо с вытатуированной ласточкой, как будто за это время она могла улететь.

Улететь – без меня?

Он отворачивается, точно его что-то смутило, обводит взглядом наш деревянный дом с садом, подстриженные живые изгороди, обглоданные овцами речные берега, свою мастерскую. И, перед тем как запереться там, наклоняется и целует меня: