Книга Прозрение - Урсула Ле Гуин

Сотур давно уже упросила нашего учителя даровать им с Сэлло эту привилегию, а Сотур Эверра ни в чем отказать не мог. Она была единственной из старших детей Семьи, кто продолжил занятия в школе, ибо ни Явен, ни Астано больше уже не могли делать то, что им хочется. К тому же Сотур постоянно читала книги и сказала Эверре, что это он поселил у них с Сэл в душе «книжный и душевный голод», так что теперь просто не имеет права отказать им в утолении этого голода. Она объяснила ему, что Сэлло сходит с ума, слушая глупую болтовню обитательниц «шелковых комнат», а она, Сотур, страдает от дурацкой необходимости беседовать с напыщенными торговцами и необразованными политиками. В общем, с разрешения Отца и Матери Арка, прочитав девочкам массу нотаций относительно неразборчивости в подборе книг, Эверра выдал им обеим по ключу.

Однако как ни тяжело было мне признаться в этом даже самому себе – а уж ни Сэлло, ни Сотур я и вовсе никогда об этом не говорил, – но столь давнее желание свободно посещать нашу библиотеку принесло мне жестокие разочарования. Оказалось, что более половины имевшихся там книг мне уже хорошо известны, а те, которых я еще не читал, которые издали выглядели столь таинственными и недосягаемыми в своих темных кожаных переплетах или в футлярах для свитков, оказались по большей части довольно скучными – это были юридические анналы, всевозможные компендиумы, бесчисленные сборники эпических поэм, созданных весьма посредственными авторами. Этим книгам было по крайней мере лет пятьдесят, а то и значительно больше, что составляло особую гордость Эверры. «Никакого современного мусора я в Аркаманте не допущу», – говорил он, и мне хотелось верить, что большая часть современных литературных произведений – это действительно мусор. Однако я убедился, что и это старье – тоже зачастую самый настоящий мусор. Впрочем, Эверре я, разумеется, ничего такого не говорил.

И все же я очень полюбил нашу библиотеку; это было единственное место, где мы могли видеться с Сэлло и Сотур и где я мог оставаться наедине с самим собой. Для меня это было некое средоточие покоя; только здесь я мог полностью отдаться чтению своих любимых поэтов и великих историков, а также мечтам, что, может быть, и я когда-нибудь сумею внести в литературу свой вклад.

Стихи, которые я посвящал Сотур, хоть и были написаны «кровью сердца», получались неуклюжими и глупыми. И я понимал, что поэт из меня никакой, хотя поэзию очень любил, и история мне тоже очень нравилась – оба эти искусства придавали ясности в понимании смысла жизни и человеческих чувств, давали оценку бессмысленным, бесконечным и жестоким войнам людей друг с другом, а также многим прежним правителям и правительствам. Я чувствовал, что история мне, пожалуй, ближе, что именно она должна была стать для меня основным предметом. Я понимал, конечно, что мне нужно еще очень много учиться, но учение доставляло мне огромную радость. У меня были великие планы относительно тех книг, которые я, конечно же, напишу. Трудом всей моей жизни, решил я, будет соединение летописей и документов о жизни городов-государств в одну великую историю; и, написав эту книгу, я тоже стану великим и знаменитым. Я даже набросал несколько развернутых планов своего будущего труда; наброски получились довольно невежественные, чересчур честолюбивые, полные ошибок, но, в общем, не такие уж и глупые.

Больше всего я опасался, что кто-то уже написал задуманную мною историю городов-государств, а я об этом просто не знаю, потому что Эверра ни за что не желает покупать новые книги.

Однажды весной он с утра пораньше отправил меня через весь город в Белмант, Дом, столь же известный своей библиотекой и ученостью, как и наш. Я любил ходить туда. Тамошний учитель, Мимен, ближайший друг Эверры, был значительно моложе его. Они постоянно обменивались книгами и манускриптами, и чаще всего за ними посылали именно меня. Я выполнял эти поручения с радостью, поскольку это освобождало меня от необходимости слушать, как малыши нудно твердят алфавит, и давало возможность выбраться наконец из дома. Утреннее солнце так чудесно светило, что я выбрал самый длинный, кружной путь – через парк, где росли старые сикоморы и где Торм когда-то заставлял нас маршировать. Потом я не спеша шел по ведущим на юг улицам вдоль городской стены и наслаждался своей недолгой свободой. В Белманте Мимен встретил меня очень приветливо. Я ему нравился, и он частенько рассказывал мне о работах некоторых современных авторов и читал наизусть стихотворения Реттаки, Каспро и других, чьих имен Эверра даже слышать не хотел. Но книг этих писателей Мимен мне никогда не давал, зная, что Эверра запрещает их читать. В тот день мы с ним тоже немного побеседовали, но в основном о слухах, связанных с грядущей войной: ведь наш Явен, как и один из сыновей Семьи Бел, был в армии. Потом Мимен сказал, что ему пора возвращаться в класс, вручил мне целую охапку книг, и я отправился домой.

На этот раз я пошел прямиком через город, потому что книги оказались весьма тяжелыми. Я как раз пересекал Долгую улицу, когда услыхал крики на ее дальнем конце, выходившем к Речным воротам, и увидел там дым – похоже, горел какой-то дом, а может, и не один, и клубы дыма вздымались все выше и становились все гуще. Люди бегом проносились мимо меня к Гробнице Предков, к пожарищу или, наоборот, в обратном направлении. К горящим домам бежали, правда, в основном городские стражники, и они зачем-то на бегу выхватывали из ножен мечи. А я стоял и смотрел на них, вспоминая, что уже однажды видел все это. Затем в конце Долгой улицы появились пешие и конные воины под зелеными знаменами. На них налетела городская охрана, и завязалась битва, сопровождаемая громкими криками и звоном оружия. Я же застыл, как памятник, не в силах сдвинуться с места, и тут увидел, что какой-то конь, лишившийся ездока, вырвался из схватки и галопом несется по улице прямо на меня, весь покрытый белыми хлопьями пота и потеками крови. Кровь текла у него из дыры, видневшейся там, где должен был быть глаз. Вдруг конь пронзительно заржал, и я наконец заставил себя отойти в сторону, а потом, пригнувшись, бросился бежать через площадь.

Нырнув в переулок между Гробницей Предков и зданием Сената, я боковыми улочками добрался до Аркаманта и влетел в мужскую Хижину с криком: «Вторжение! Вражеские воины в городе!»

Я оказался первым, кто сообщил обитателям нашего Дома эту новость, посеяв среди них панику. Дело в том, что Аркамант отделен от остальной части города тихими площадями и широкими улицами. В других местах вести о вторжении распространились значительно быстрее, так что, вполне возможно, к тому времени, как Эннумер перестала наконец пронзительно причитать, городской страже с помощью тех воинов, которые в данный момент находились не в полку, уже удалось изгнать незваных гостей и оттеснить их за Речные ворота.

Кавалерийский отряд, расквартированный неподалеку от Скотного рынка, бросился в погоню и поймал сколько-то вражеских воинов на восточном берегу реки у моста, но основной части войска все же удалось уйти. Никто из наших воинов убит не был, хотя имелось несколько раненых. Никакого особого ущерба городу наглые захватчики также нанести не успели, если не считать нескольких сожженных сараев, крытых тростником, возле Речных ворот; но потрясение все же было огромным. Как среди бела дня вражеское войско смогло не только приблизиться к Этре, но и ворваться через Речные ворота на улицы города? И не являлся ли этот наглый налет просто сигналом того, что грядет полномасштабная атака со стороны Казикара, к которой Этра была совершенно не готова? И после того первого нападения все мы испытывали поистине невероятный стыд, гнев и страх, которые оказались не в силах подавить. Я, например, видел, как наш Отец, Алтан Арка, плачет, приказывая Торму во что бы то ни стало защитить Аркамант; сам же он должен был уйти на срочное заседание Сената.