Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Прошу прощения за историческое нахальство. Времена меняются, но не отменяют предопределённостей, при желании можно и в смутной череде стихийных событий выследить ритмическую поступь дурной закономерности. Вас, свободолюбивые господа, так до сих пор и не смущает эта монотонная повторяемость, в России так и вовсе какая-то неподвижная, будто время прокручивается на одном месте, мифологическая уже, повторяемость? Разорвать цепи, скинуть тиранов и с изумлением обнаружить, что заполучили новые цепи, новых тиранов… – хочется продолжать?

– Но если тишь и гладь, благодать…

– Да, какое же будущее светит нам при благополучном и так желанном тебе эволюционном развитии? – издевательски смотрел Валя.

– Такое, наверное, будущее, какое предписали человеческим сообществам, упивающимся материальным достатком и гедонизмом, Хаксли, Оруэлл… – человек по внутренней, глубинной, сути своей ещё отвратительнее, чем самое гнусное, гнобящее его государство; человек ведь не эволюционирует как психо-биологическая особь, он создан раз и навсегда со всеми его светлыми взлётами и тёмными безднами, его нельзя переделать, исправить.

– Беспроблемно-благополучная жизнь обязательно вырождается в антиутопии?

– Хуже, – в утопии. Реальное будущее при всей безоблачности его, – допустим, политический климат изменится резко к лучшему, – обязательно окажется куда страшнее, чем самые мрачные ожидания замечательных романистов-антиутопистов: страшнее по внутренней сути своей, которая полезет наружу.

– Едва от революций избавились с твоей полемической помощью, как опять всё не в масть!

– Но почему же – обязательно?

– Благополучие наказуемо.

– Светлое будущее всё равно, – тёмное, за что бороться?

– Так что же всё-таки лучше, – эволюция или революция?

– Лучше? Обе, как говорится, – хуже.

– Махровый оптимист!

– Может быть, не в несвоевременных эмоциях рождаются революционные ситуации, а в приступах особенной, коллективно-интуитивной зоркости? Если будущее обязательно будет хуже того отвратительного тоталитарного благополучия, которое нафантазировали Хаксли и Оруэлл, то лучше уж сразу наломать дров…

– Радикализм – от противного?

– От мировоззренческой безысходности, – человечество, простите за громкое слово, загнано в круговой какой-то тупик.

– Бери выше, – спиралевидный тупик.

– Кто виноват?

– Бог!

– А если бога нет?

– Безбожие.

– Ловко.

– Вернёмся к нашим несвоевременно-эмоциональным баранам…

– Интереснее их вожаки…

– Так, кто же из когорты заведомых аферистов оказывался в авангарде революции как аферы?

– С неизбежностью, люди позы, – сейчас сказали бы, подумал, люди перформанса, – но куда интереснее для меня, по крайней мере, ослеплённые светоносным будущим, выбегающие на историческую авансцену, чтобы сразу и для всех-всех это спасительное свободное и счастливое будущее настало, высоколобые словоблуды-неучи!

– Бросьте! Милюков или… Луначарский, – неучи?

– Нет, тут-то достойнейший Милюков проде бы ни при чём, но беда Милюкова, раз уж сперва о нём почему-то вспомнили, и он попал под раздачу, в том, что он, блестяще образованный, превратился всё же в глазах потомков в одного из нерасторопных слуг тёмных стихийных сил февральской революции, вероломно по отношению к своим лидерам, подвижникам и певцам поменявшей, как всегда бывает по мере развития всех революций, знаки и идеалы. По-сути, с лета семнадцатого демократическая в спонтанном порыве своём революция работала всеми своими «ошибками и нерешительностями» на победу большевиков и – следовательно – на воссоздание деспотии, причём такой жестокой, какой русская история ещё не знала.

– Почему же?

– Опять – почему? Да потому, что среди прочих воодушевлённых революционеров оказался и высокоучёный Милюков неучем самой революции, её неизменных и в итоге, как всегда, – в отличие от лозунгов, – низменных, из революции в революцию повторяющихся, законов; замечательный историк Милюков, например, едва себя увидел на авансцене исторического события, словно уверовал вмиг в мировую исключительность преобразовательных механизмов и – обязательно! – в светлейшие горизонты именно той, Февральской, революции, словно в звёздный свой час он позабыл всё, что знал, – не мог не знать, – о жестоких революционных законах, которые обязательно должны были проявиться и вроде бы неожиданно ударить, причём, по самим революционерам…

– Разве, – улыбалась Нателла, – не все мы неучи перед лицом будущего?

– Точно, все!

– Точно. Но мы ведь за приступы слепоты своей только своими жизнями платим, мы ведь, пусть и безнадёжно слепые, сейчас лишь мирно выпиваем-болтаем, а не тянем за собою в пропасть миллионы людей.

– Ты будто бы всегда упорствуешь, всегда – против…

– Увы, чувство противоречия – сильней меня; вы такие передовые, прогрессивные, верите во всё светлое и разумное, верите в обязательную будущую победу нравственного над безнравственным, доброго над злым, хорошего над плохим, а я, упырь-ретроград, лишь между плохим и очень плохим привык мысленно выбирать, у меня заведомо проигрышная роль.

– Люди – актёры, так? – растянул и без того большой рот Илья. – Юра, дорогой, какое у тебя сейчас актёрское амплуа?

– Сейчас я, конечно же, резонёр.

– Точно.

Как же я, такой прозорливый и трезво-самокритичный, выгодно для себя в тех необязательных разговорах выглядел, – подмигнул своему витринному отражению Германтов, не переставая удивляться комплиментарной избирательности собственной памяти; я вспоминаю те бородатые говорения, чтобы улучшить себя-прошлого задним числом, чтобы теперь за счёт себя-прошлого покрасоваться?

Естественно, я же, – опять подмигнул, – эстет, согласно классификации Кьеркегора, я заточён в той ячейке всеобщей классификации, которая отведена эстетам, я – неисправимый эстет.

Между тем и тогда, когда и сам-то он о тонкой сущности своей не догадывался, – что было, то было, – Германтова сперва скептически, но затем, по мере развёртывания им своих аргументов, с нараставшим интересом слушали.

– Милюков ощутил прилив мессианства, захотел показать Европе, как конституционные демократы во главе с ним, Историком, заскорузлую Россию сразу приведут к просвещённой демократии, причём сразу в совершенных формах её: это, обратите внимание, сугубо русская мечта, – сразу и всё! Со своей же стороны Милюков всё от него зависящее сделал, чтобы оттянуть выборы в Учредительное собрание, оттянуть исключительно для того, чтобы выборы безупречно с точки зрения демократических процедур, без юридических сучков-задоринок, подготовить и провести. Цель благовидная, правда? И даже благородная. Но! Помните одесский перл, – вам шашечки или ехать? Ох уж эти «шашечки», – поедем, обязательно по прямой к светлым целям поедем, если самые правильные, самые прогрессивные «шашечки» нарисуем и затвердим, – их и сейчас наши диссиденты, причём, каждый свои «шашечки», в упоении, у бездны на краю, пытаются защищать как формальную панацею: у русских революций круговая структура, предрешённая национальным идеализмом. Тот же Милюков переоценивал значение идеальной демократической процедуры, недооценивая её противников, – он не мог поверить, что большевики способны будут править Россией. Да, Милюков и прочие мечтатели его ранга предпочли рисовать демократические шашечки на бортах какой-то безупречной государственности, вместо того, чтобы посмотреть на момент практически. Милюков вообще презирал опору на какую-то реальную силу, отторжение испытывал от генеральских мундиров, верил исключительно во всесилие принципов демократии, поэтому он и допустить-то не мог, что большевики придут к власти, тем паче, – смогут эту власть удержать; он и потом, уже в Берлине, накануне покушения на него, твердил, как отче наш, что большевики – ненадолго, что вскоре, все они, демократические изгнанники, вернутся в Россию. Однако произошло то, что произошло, теперь ясно лишь, что законы-то революции, – лучшее – враг хорошего, один из таких законов, запрещавших преобразователям медлить, – подспудно и неумолимо, как часовой механизм адской машины, работали: большевики выигрывали время, перегруппировывались, сколачивали отряды, а уж что потом стряслось, никому не надо напоминать… – циник-Ленин, в отличие от твердолобо-либеральных противников своих, тактические законы, – вчера рано, завтра поздно, – отлично знал, он был злым гением тактики.