Книга Возрождение - Уильям Джеймс Дюрант

незаконченная, окаменела от нежности; а благородное лицо Никодима в капюшоне вполне могло бы изображать, как полагают некоторые, самого Микеланджело, который теперь так часто размышлял о Страстях Христовых.

Его религия была по сути средневековой, омраченной мистицизмом, пророчествами и мыслями о смерти и аде; он не разделял скептицизма Леонардо и безразличия Рафаэля; его любимыми книгами были Библия и Данте. К концу жизни его поэзия все больше и больше обращалась к религии:

Теперь моя жизнь проходит через бурное море, Как хрупкий кораблик, он достиг того широкого порта, где все Запрещено, пока не грянул последний суд, О добрых и злых делах, чтобы заплатить за них. Теперь я хорошо знаю, что это за причуда, Который сделал мою душу поклонницей и рабыней. Земное искусство тщетно; как преступно Это то, к чему так охотно стремятся все люди. Эти амурные мысли, которые были так легкомысленно одеты… Что делать, когда двойная смерть близка? Одного я знаю точно, а другой в ужасе. Ни живопись, ни скульптура теперь не могут убаюкать. Душа моя, обращенная к Его великой любви на небесах, Чьи руки распростерты, чтобы прижать нас к кресту.58

Старый поэт упрекал себя за то, что в прошлые годы сочинил несколько сонетов о любви. Но это были скорее поэтические упражнения, чем страсти плоти. Самые искренние сонеты в «Риме» Микеланджело адресованы пожилой вдове или красивому юноше. Томмазо Кавальери был римским дворянином, который играл в живопись. Он пришел к Анджело (ок. 1532 г.) для обучения и околдовал своего учителя красотой лица и форм, изяществом походки и манер. Михаил влюбился в него и написал ему сонеты с таким откровенным восхищением, что некоторые стали относить Микеланджело вместе с Леонардо к знаменитым гомосексуалистам истории.58a Подобные пылкие проявления любви мужчины к мужчине были обычным явлением в эпоху Возрождения, даже среди усердных гетеросексуалов; их экстремальный язык был частью поэтического и эпистолярного ритуала того времени; мы не можем делать из них никаких выводов. Отметим, однако, что вне поэзии Микеланджело, похоже, был равнодушен к женщинам до встречи с Витторией Колонна.

Его дружба с ней началась около 1542 года, когда ей было пятьдесят, а ему — шестьдесят семь. Пятидесятилетняя женщина может легко разжечь угли шестидесятилетнего человека, но Виттория была не в восторге от этого; она чувствовала себя по-прежнему связанной с маркизом Пескара, который умер уже семнадцать лет назад. «Наша дружба крепка, — писала она Микеланджело, — а наша привязанность очень надежна; она завязана христианским узлом».59 Она послала ему 143 сонета, хороших, но ничтожных; он ответил сонетами, полными восхищения и преданности, но испорченными литературными измышлениями. Когда они встречались, то говорили об искусстве и религии, и, возможно, она признавалась ему в своей симпатии к людям, пытавшимся реформировать церковь. Ее влияние на него было глубоким; казалось, все самые лучшие духовные элементы жизни собраны в ее благочестии, доброте и верности. Когда она гуляла и разговаривала с ним, часть его пессимизма рассеялась, и он молился о том, чтобы никогда больше не быть тем человеком, каким он был до их встречи. Он был с ней, когда она умерла (1547). Долгое время после этого он оставался «подавленным, словно обезумевшим», и упрекал себя за то, что не поцеловал ее лицо и руку в те последние мгновения.60

Незадолго до ее смерти он взял на себя последнюю и самую большую ответственность в искусстве. Когда Антонио да Сангалло скончался (1546), Павел III попросил Микеланджело взяться за завершение строительства собора Святого Петра. Усталый художник снова запротестовал, что он скульптор, а не архитектор; возможно, он еще не забыл свою неудачу с фасадом Сан-Лоренцо. Папа настаивал, и Анджело уступил с «бесконечным сожалением»; но, добавляет Вазари, «я верю, что Его Святейшество был вдохновлен Богом». За эту кульминационную задачу своей карьеры художник отказался от дополнительного вознаграждения, хотя Папа неоднократно настаивал на этом. Он приступил к работе с энергией, которую вряд ли можно было ожидать от человека в возрасте семидесяти двух лет.

Как будто собор Святого Петра не был достаточно обременительным, в том же году он взялся за два других крупных предприятия. К Палаццо Фарнезе он пристроил третий этаж, карниз, красота которого была признана всеми, и два верхних яруса двора, который Вазари считал лучшим кортилем в Европе. Он спроектировал просторную лестницу, ведущую на вершину Капитолийского холма, и установил на ней древнюю конную статую Марка Аврелия. Позже, в возрасте восьмидесяти восьми лет, он начал возводить на дальнем конце этого плато Дворец сенаторов с его величественной двойной лестницей; он также разработал планы Дворца консерваторов по одну сторону от Зала сената и Музея Капитолия по другую. Даже он не смог прожить достаточно долго, чтобы осуществить все эти планы, но постройки были завершены по его проектам Томмазо Кавальери, Виньолой и Джакомо делла Порта.

После смерти Павла III (1549) возникли сомнения, что его преемник, Юлий III, продолжит работу Анджело в качестве главного архитектора собора Святого Петра. Михаил отверг план Антонио да Сангалло, так как церковь получилась настолько мрачной, что (по его словам) была бы опасна для общественной морали.61 Друзья покойного уговорили двух кардиналов предупредить папу, что Буонарроти портит здание. Юлий поддержал Анджело; но при более позднем понтифике, Павле IV (ведь папы сменяли друг друга при жизни Микеланджело), фракция Сангалло возобновила нападки, утверждая, что художник, которому сейчас восемьдесят один год, находится во втором детстве, разрушает больше, чем строит, и планирует совершенно невозможные вещи в Сан-Пьетро. Михаил то и дело подумывал о том, чтобы уйти в отставку и принять неоднократные приглашения герцога Козимо вернуться во Флоренцию; но он задумал купол и не покинет свой пост, пока этот замысел не