Книга Теткины детки - Ольга Шумяцкая

На Капиной кровати Рина просидела почти неделю. Иногда вставала, подходила к шкафу, открывала, брала в горсть край платья, подносила к лицу, вдыхала Капин запах и садилась обратно. Тетка Мура варила супчик, приносила в спальню: «Ну, деточка, ну капельку!» Рина брала ложку, опускала в супчик, возила по дну тарелки. Вечером приезжала тетка Шура, несла в спальню то, что тетка Мура приготовила днем: «Ну, деточка, ну кусочек!» Тетка Мура ехала кормить и укладывать Аркашеньку. Где был Арик, Татьяна не запомнила. Запомнила ощущение трещины. Эта смерть в общем-то ненужной, неприятной и почти незнакомой ей Капы будто разделила жизнь на две половины. Позади осталась та, в которой с каждым днем всего становилось больше — людей, встреч, праздников, Катькиных пятерок, успехов Леонида. «Ваш муж — талант!» — целуя руку, говорили ей незнакомые дяди в те редкие разы, когда она встречалась с коллегами Леонида. Он уже давно перешагнул их совместную работу в почти детском НИИ, защитил кандидатскую и писал докторскую. А впереди маячила жизнь, в которой с каждым днем всего будет становиться меньше — и людей, и встреч, и праздников, — ну и что, что Катька растет, мы же стареем. Это раньше не старели, а может, и старели, не замечали только. А теперь замечаем.

— Знаешь, у психотерапевтов есть такой тест на самоутверждение, — сказала Татьяна Ляле, кода они в те дни выходили от Рины. — Берешь лист бумаги, делишь на две половинки. Слева записываешь свои минусы, справа — плюсы и смотришь, чего больше. Тебе не кажется, что у нашей жизни поменялся знак — с плюса на минус?

Ляля молча шла вперед.

— Я маму хочу забрать, — сказала наконец.

— Как… как забрать?

— Ну ты же знаешь, Мишке на работе квартиру дают. Далеко, правда, на Юго-Западе, зато отдельную. Не век же тебе со свекровью.

Оказалось, что можно жить самим — и ничего страшного. В первый вечер, когда Миша с Лялей перевезли к себе Марью Семеновну… «Катьке комната нужна, ты что, не понимаешь!» — строго сказала ей Ляля. Шли годы, и по мере того, как Марья Семеновна слабела, Ляля все больше и больше забирала себе функции главы семьи. Марья Семеновна покорно кивнула и начала собирать свои стариковские цапки… Так вот, в первый вечер Татьяна подошла к белой кафельной печке в опустевшей («лысой», как сказал Леонид) комнате, погладила холодный бок и поцеловала. Прожили так недолго — год, может, полтора. Вдруг начали ломать дом, давать квартиры. Тетка Шура с теткой Мурой уже давно получили крошечную квартирку в Измайлове. Рина с Ариком путем многочисленных обменов перебрались поближе к ним, и Татьяна с Леонидом неожиданно оказались чуть ли не в соседнем доме.

Со старой квартиры уезжали поспешно, как будто надо было уложиться в какие-то неизвестно кем и зачем установленные сроки. Никто никаких сроков им не устанавливал. Можно было бы и не торопиться. Просто — уезжали. Поспешно. К себе. Домой. Когда грузовая машина уже нетерпеливо фыркала во дворе, Миша загружал последние книги, а Ляля увязывала в тюк забытых Катькой медведей и зайцев, Татьяна еще раз подошла к старой белой кафельной печке.

— Никому ты больше не нужна, — прошептала она. — Ну, прощай! — И почему-то стало очень обидно, что печка больше никому не нужна, и очень жалко, что ее нельзя взять с собой. Татьяна точно знала, что будет скучать по белой кафельной печке, которую давно уже никто не топил.

Сзади раздались шаги. Татьяна обернулась и увидела Леонида. Он нес что-то грязно-серое, колючее. Длинные вязальные спицы топорщились у него в руках.

— Узнаешь? — спросил он и щелкнул кнопкой.

Бывший шелковый зонтик расправил сломанные ребра и раскинул над ними полинявшие мятые крылья. На макушке зияла прореха.

— Каждый… — прошептала Татьяна и провела пальцем по серому боку…

— Охотник… — подхватил Леонид и укрыл ее зонтиком.

Они стояли посреди комнаты, взявшись за руки, и голая сорокаваттная лампочка светила им сквозь прореху, как маленькое солнце.

— Знаешь, на кого он похож? — спросила она. — На больного вороненка. Вот, ребра торчат. Возьмем его с собой?

Он кивнул.

Так, под зонтом, они вышли во двор, где нетерпеливо фыркала другая жизнь.

Новая квартира была ни на что не похожа. То есть вообще.

— Н-да. — Леонид почесал в затылке. — Придется приложить руки. Мишка, ты как?

Миша пнул ногой плинтус. Плинтус в испуге отскочил от стены. Кран в ванной плакал горючими в прямом смысле слезами. Плита отказывалась печь, зато жарила так, что дым стоял коромыслом. Мужчины взялись за молотки. Ляля принялась оттирать стекла, заляпанные масляной краской. Катька скакала вокруг, лезла под руку, мешала, требовала гвоздей и почему-то пилу.

— А ты что? Бездельничаешь? — крикнула она, пробегая мимо Татьяны.

Татьяна сидела в прихожей на чемодане, свесив руки, и думала, что, если сейчас ее поднимут и заставят что-то делать, она точно умрет. Еще она думала о кафельной печке, с которой прожила больше десяти лет. Как она там? Одна? Грустит, наверное. Еще она думала об акации за окном. И об оранжевом абажуре. И о том, что больше никто никогда не сядет за большой круглый стол, который они вчера разобрали и выбросили на помойку. И о том, как легко выбросить на помойку старую жизнь. Стоит только переменить место действия. Легко? Но вот она, Татьяна, сидит в прихожей на чемодане. Прихожая новая. А чемодан старый. В старом чемодане — старые латаные платья, старые истертые книги, старые выщербленные чашки. Старые платья надо сносить до конца. Старые книги надо зачитать до дыр. Из старых чашек можно пить, пока они не разобьются. Она, Татьяна, как старое платье и старая чашка. Куда ни помести — будет прежней. Вместе с прежней жизнью.

Открылась дверь. Вошел Арик. Окинул взглядом руины. Хмыкнул. Ну понятно, за выселением. И скрылся. Через два часа появился снова и, как дрова, свалил к ногам Татьяны десяток обойных рулонов.

— Вот! — сказал громко и горделиво. — Для залы.

«Зала — это большая комната», — догадалась Татьяна.

Арик развернул один рулон. В глаза метнулось что-то золотое и малиновое. Сразу заломило виски. Арик стоял, приложив к глазу ладонь, как большой художник, и любовался обоями.

— Нет, шикарно? Скажи, шикарно? — спрашивал он и сам себе отвечал: — Шикарно!

Татьяна взяла свой чемодан и потащила в залу.

Квартирка была крошечная — две комнатки, похожие на ореховую скорлупу. Почему-то Татьяне именно это сравнение приходило на ум, когда она вечером открывала дверь и оказывалась в новом жилище. Быть может, потому, что они, как орешки, втроем плотно занимали все пространство квартирки — от стены до стены. Разойтись в прихожей, не въехав локтем в чужой бок, считалось большой удачей.

Новое жилище обживали вместе с Лялей. Шли в магазин «Свет». Ляля указывала на белый плафон в красный горошек — для кухни. Татьяна покупала белый плафон. Шли в магазин «Мебель». Ляля шепталась с продавцом, что-то переходило из руки в руку. В назначенное время подходили к заднему крыльцу магазина. Продавец зазывал внутрь, тыкал пальцем в полированный шкаф. Татьяна покупала полированный шкаф. Шли в магазин «Ткани». Ляля щупала пестрые тряпочки, кивала одобрительно. Татьяна покупала тряпочки. Ляля шила шторы. Опыта обживания пространства у Татьяны не было никакого. А у Ляли был. Пространства у Татьяны тоже никогда не было. А у Ляли было. Представления о том, что ей нужно, а что нет, Татьяна не имела. А Ляля имела. Так получилось, что все у них одинаковое: количество комнат, количество квадратных метров, полочки в ванной, плафоны на кухне, тряпочки на окнах, шкафы, диваны, посуда. Ляля специально объездила всю Москву, чтобы найти для Татьяны столовый сервиз — такой же, как у себя. Татьяна сервизу радовалась, и шторам радовалась, и плафонам, и полированный шкаф был прекрасен, и диван-раскладушка с дыркой посередине, куда каждую ночь скатывался Леонид, казался царским ложем. Начиналась новая жизнь. Своя. Собственная.