Книга Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера - Леонид Саянский

А что она не будет резва, как прямые потомки знаменитого «Эвклипса», и не будет делать прыжки по сажени вверх, как стиплера со звонкой родословной, так это и не важно… Нам это и не нужно.

Сейчас заняты скучной работой — несем сторожевку. По очереди проводим глухие ночи в холодном молчании у опушки леса на каком-нибудь склоне; следим и проверяем часовых. И все время ждем — вот-вот тревога. Но ее нет. Есть изводящие мелкие перестрелки, нудные и ненужные. Правда, конечно, и наше дело важно и почетно, но… скучно зябнуть без хороших согревательных…

А по всему Сану бой…

Увы, ничего нет нового. Вокруг все надоело. Только одно утешение, что мы все-таки в завоеванной стране, а не на своей границе, как в Пруссии.

Сегодня пришла почта. Сейчас раздавать будут.

Иду! Иду!

12 октября

Не было ни гроша, да вдруг алтын! Сразу груда писем. И из дому, и от знакомых, и от жены.

Из этих конвертов, с изорванными в нетерпении краями, пахнуло таким теплом, такой радостью, что мы забыли все: и дурную погоду, и нудное сиденье в своих ущельях, и раны, и смерть товарищей — все, все, что делало тяжелым наше сердце… Все обменивались новостями, говорили о своих местах, о своих тамошних делах, и атмосфера войны потускнела. Мы все будто бы перенеслись в уютные, светлые комнаты своих далеких, родных домов и вдохнули их атмосферой. И эти вздохи были, как оттягивающее жар лекарство. Они отвлекли нас от войны и, на мгновение, мы дышали не ею. Это разрядило сгущенную атмосферу. Так иногда в сырых окопах, когда заболят от долгого лежанья под смертью и душа и тело, — сгущенную и тяжелую атмосферу, невыносимую в конце концов, разрешает перебор гармонии, несложной и смешливой, перебор простого инструмента. И овеселятся хмурые лица, сползет напряженность, а свист стали над головой и мысль о близкой смерти станет хоть на мгновенье далекой. И вздохнут облегченно все вокруг, ибо они дохнули родным домом, но еще не сознали грусти отдаления от него, неизбежно идущей за этими облегченными вздохами. Но пусть будет грустно потом, но зато какое наслаждение два раза перечитать дорогое письмо и бережно спрятать его до ночи, когда на сон грядущий снова ярко-внимательно прочтутся дышащие любовью строчки!

Это ничего, что сейчас горит на столе, убогом и покатом, масляный фонарь с австрийского вагона; ничего, что на нашем столе лишь котелок с мутным чаем, и твердые, как камень, сухари; ничего и то, что в пробитый швабским, или нашим (Бог весть!) снарядом, потолок нашей убогой «халупы» заглядывает слезливой и холодной темнотой угрюмая ночь, — мы веселы! Пусть наши постели — хлопья соломы, раскиданные тут и там по грязному полу избы; пусть наши тела ноют от усталости и от тяготы, неснимаемой даже на ночь, вот уже неделю, амуниции; пусть мы не знаем, кого из нас опустят завтра в грязную и склизкую братскую яму — все ничего! У нас есть драгоценность: с нами сейчас души и мысли наших далеких и близких, в одно и то же время, людей. И вот мы веселы; любезны друг с другом; услужливы и ласковы. Нам приятно, и мы делаем друг другу удовольствие, болтая о чужих, в сущности, невестах, братьях, женах и матерях. Сейчас все они и нам близки. Невеста вот этого долговязого хорунжего близка и понятна и мне. И я разделяю его радость при чтении дорогого письма. И он, не конфузясь меня, целует подпись-шифр любимого имени.

Есть зато и несчастливцы — это те, кто или не получил писем, или же получил, но тревожные.

Один подъесаул мрачен, как ночь. Он не успел переслать воинскому начальнику аттестаты для своей жены, а самому трудно регулярно высылать деньги (поймайте-ка нашу полевую почту!). И вот жена в пиковом положении — без денег… Скверно. И мы не утешаем, хотя и хотим. Ведь все равно не утешишь — ибо нечем!

Какое счастье, что моя жена — артистка. У ней есть свой кусок хлеба, на всякий черный случай, конечно!

А вот и газеты. С жадностью хватаем их и развертываем пропутешествовавшие через всю Россию и Галицию листы. Ого! Долго ж они, однако, путешествовали!

Вышли в свет из душных и липких тисков «ротационки» еще 25-го сентября, а сегодня двенадцатое октября. За семнадцать дней много перемен могло произойти! Но все-таки это ведь газета!

Ну, конечно! Глупости на стратегические темы в передовицах… Небывалые случаи из боевой жизни… Долой!

Кто убит… Нет ли знакомых и, храни Бог, близких, — ведь у меня отец в Пруссии.

Зрелища и театры… Повеяло шумом оживленного антракта, светом люстр, говором разряженной толпы…

Эх! Хорошо бы сейчас «Русалку» послушать!..

А у кого-то уж та же мысль промелькнула, и он, продолжая читать, мурлычет из каватины:

«— Мне все здесь на па-а-мять Приводит былое, Дни юно-о-сти кра-а-сной, — Приво-о-о-о-ольные дни!»

Да, где-то вы, привольные дни! Воображаю, как переполнены театры, когда армия вернется после победоносной войны домой!

А пока… Эх, пишите же нам больше, жены, матери и невесты! Ей Богу, и война шуткой бы прошла. А бои все идут, и мы все без дела сторожим; и перестреливаемся с мелкими партиями австрийских разведчиков… А мои глаза все хуже и хуже. И нынче вечером едва рассмотрел совсем недалекую партию конных австрийцев, болтавшуюся по полям.

Уж вахмистр указал, где она.

Доктора находят последствия контузии, отозвавшейся на глазах. Плохо! Ну, да Бог даст, и пройдет.

А так ведь ничего — не больно будто бы!

Публика наша шумит и спорит о Шаляпине; приятно послушать спор не на военную тему… Это все письма да газеты наделали — все это оживление!

14 октября

Сегодня выдерживали в пешем строю атаки боснийцев. Сначала мы были в страшном недоумении — что такое? Откуда здесь турки? Красные фески, загорелые лица. Потом уже разобрались, что на наших врагах не фески, а причудливые красные шапки. А от захваченных пленных узнали, что они боснийцы и присланы в подкрепление австрийской армии. Что до сих пор их полки на войне не были еще. Черт знает, что такое! Эта Австрия действительно состоит из самых разноплеменных народностей. В венграх, по их лицам судя, без сомнения, есть монгольская кровь.

Словаки и русины порою совсем не отличаются от наших малороссов, и мои казаки, в большинстве хохлы же, свободно с ними объясняются и очень ладят. Сами швабы — полунемцы какие-то. Правда, в них нет той тупой жестокости и бессмысленной самоуверенности, которая сквозит в каждом жесте и слове немецкого, или вернее, прусского вояки, но все же они немцы. Только они — более интеллигентны. За последнее время все эти «иноплеменники» порядком деморализировались, судя по рассказам пленных.

Но все же у Австрии еще осталось много живой силы, и ее надо сломить. А как и когда это удастся — Бог знает!

Говорят, что венгры очень будто бы волнуются и не хотят драться. Если они откажутся от войны — Австрии, т. е. швабской и главенствующей ее части, — придется плохо. Уйдут венгры, уйдут и словаки и тирольцы и вот эти же черномазые боснийцы.