Книга Слезы Брунхильды - Жан-Луи Фетжен

Брунхильда сотни раз представляла себе эту сцену, во всем ее варварском великолепии. Итак, все было кончено. Отныне королевства Остразия и Нейстрия объединялись в единую империю, столь обширную, что трудно было даже представить себе ее размеры, и превосходящую богатством и могуществом все государства Запада, включая и владения ее собственного отца в Толедо. До последнего момента Брунхильда боялась, что Зигебер все-таки не решится идти до конца и снова простит своего проклятого брата; но последнее письмо мужа, буквально дышащее гордостью, убеждало ее в том, что этого не случится…

В спокойствии этого осеннего вечера королева сидела у окна, рассеянно глядя на мост, перекинувшийся через Сену, и постепенно бледнеющий закат и вспоминая об одном случае, который чуть, было, не свел на нет это ликование. В момент отъезда Зигебера, когда король, уже верхом на коне, в окружении своих личных стражников, собирался вступить на мост, путь ему преградила повозка — несмотря на то, что солдаты сдерживали толпу с обеих сторон. Прежде чем кто-либо успел удивиться, из повозки вышел епископ Германий, поддерживаемый под руки своими священниками.

Сама Брунхильда в тот момент шла рядом с Зигебером, держа его коня под уздцы. Когда перед ней, словно из-под земли, вырос одетый во все черное старик, похожий на видение, она невольно вздрогнула. Вид епископа напугал ее даже сильнее, чем последнее предостережение, обращенное к королю.

— Король Зигебер! — произнес Германий своим слабым надтреснутым голосом — Если ты уезжаешь без намерения предать своего брата смерти, ты вернешься живым и увенчанным славой; если же на уме у тебя иное, ты погибнешь!

Гробовая тишина воцарилась на всем острове Ситэ. Сам король в этот момент был похож на собственную конную статую, неподвижный и бледный. Однако, в конце концов, он улыбнулся и, небрежно склонившись к старику, произнес:

— Я уезжаю, монсеньор, чтобы свершить правосудие. Не сказано ли в Писании: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся»?

— Сказано также: «Блаженны милостивые, ибо и они помилованы будут». Не забывай о том, король Зигебер! Господь рек устами Соломона: «Кто роет яму ближнему своему, выроет могилу себе».

На этот раз король ничего не ответил. Он чуть пришпорил коня и, минуя епископа, снова наклонился к нему, не переставая улыбаться:

— А ты, старик, не забывай, с кем говоришь, не то окажешься в царствии небесном еще раньше, чем думаешь.

Затем он выпрямился и молча продолжал свой путь, больше не обращая на епископа внимания. Вспоминая об этом сейчас, Брунхильда подумала, что это были последние слова мужа, которые она слышала.

Может быть, это мрачное пророчество все еще преследует Зигебера и, в конце концов, заставит его сохранить жизнь своему брату? Хильперик ведь уже никто…. Может быть, и впрямь следует просто остричь его и отправить в монастырь, чтобы избежать раздоров с Церковью?.. После всеобщего ликования в Викториакуме, ознаменовавшего фактическое слияние двух королевств, они могут позволить себе быть великодушными.

Крики, донесшиеся снаружи, и внезапно начавшаяся во дворце суета отвлекли Брунхильду от ее мыслей. Кто-то пробежал по коридору, затем шорох шагов и волна тревожных перешептываний докатились до самых ее покоев.

Брунхильда медленно отошла от окна, пересекла комнату, прямая и бледная, и, резко распахнув дверь, оказалась лицом к лицу с одной из своих придворных дам — та раскраснелась и запыхалась, глаза у нее округлились от ужаса. Брунхильда качнула головой и отступила на шаг, оледенев от внезапного предчувствия еще раньше, чем дама с трудом проговорила:

— Мадам… Король Зигебер мертв.

# # #

Все было так же, как сейчас. Утрата, предательство, крушение…. Однако, на сей раз я уже не оправлюсь после них — не столько из-за моего возраста, который я, по правде говоря, ощущаю только зимой, когда у меня ноют кости, сколько из-за того, что я уже не вижу причин сражаться, — и время давит на меня…. Триумф и разгром — родные братья; они не близнецы, ибо один ослепительно прекрасен, а другой уродлив, но все же состоят в гораздо более тесном родстве, чем принято думать.

Убийство Зигебера было трагедией, невероятно гнусным преступлением, свершившимся в момент его наивысшего триумфа. Нашего триумфа… Его смерть обернулась поражением всего лишь за несколько последующих дней, если не часов — не из-за его исчезновения самого по себе, а лишь из-за поведения тех, кто в тот момент его окружал. Король погиб не в ходе проигранного сражения — напротив, он был предательски убит, когда его враги были уже разгромлены и повержены. Его военачальники могли попытаться отомстить за него, взять штурмом ту жалкую крепость, в которой укрылся Хильперик, и разом покончить с ним. Мы бы восторжествовали, несмотря на смерть Зигебера, и оплакали бы его достойно, среди его народа, вместо того чтобы оставлять его тело в руках мерзавцев и предателей…

Увы! была ли виной тому слабость или надежда на выгоду, но сторонниками Зигебера овладели не гнев и желание мести, а разброд и страх. Если бы только Бог позволил Зигульфу, Лу Аквитанскому или Готико оказаться там, если бы мой дорогой Зигила не был ранен, без сомнения, они смогли бы собрать людей, погасить объявший их ужас и бросить в бой. Но Бог этого не захотел. Парижское проклятие настигло нас, как настигало оно всякого, кто делал этот город своей столицей, — если только это роковое проклятие не было лишь вымыслом старого безумца Германия…. Бог в те дни вершил промыслы воистину странные. Он захотел нашей погибели, захотел смерти благороднейшего из королей и торжества презреннейшего. Он обрушил жесточайшие кары на тех последних, кто по-прежнему Его чтил… С тех пор я больше никогда не верила в Него.

8. Когти волчицы

Зима 576 г.

Внутренние перегородки были деревянными, полы — земляными. Ни кресел, ни даже табуретов — только длинные скамьи вдоль стола, за которым собралось около десяти человек. Столешница была изрезана и покрыта пятнами жира. Но сейчас собравшиеся не ели, поскольку не чувствовали голода. Они пили.

Каждый, в том числе и Хильперик, сидел молча перед своим глиняным или оловянным кубком, наполненным пивом или вином, погруженный в мрачные мысли. Если бы сейчас было лето, можно было бы услышать, как пролетает муха, но стояла холодная сырая зима, так что слышались другие звуки: стук дождя по крыше, хохот из караульной и чихание с крепостных стен.

Снаружи армия Зигебера окружала Турнэ со всех сторон, словно сжимая крепость в тесном кольце палисадов, рвов и огромных связок колючих ветвей ежевики. Даже Эскот, и вверх и вниз по течению, был перегорожен десятками лодок. Среди этих заграждений, охраняемых небольшим количеством лучников и пехотинцев, не было ни одного, через которое нельзя было бы прорваться, обладая достаточной решительностью. Но за ними расстилалась широкая равнина, голая и плоская, как ладонь, на которой остразийская конница мгновенно настигла бы беглецов и расправилась с ними, словно волчья стая — со стадом овец Именно это пустое пространство, в гораздо большей степени, чем вражеские войска, удерживало Хильперика и его сторонников в стенах крепости. Выйти наружу означало наверняка погибнуть — принять позорную смерть во время бегства, смерть в холодной вязкой грязи…. Остаться — тоже, несомненно, означало умереть, но, по крайней мере, в крепости можно было выпить и поспать в тепле и сухости.