Книга Аргентина. Крабат - Андрей Валентинов

— Пусть, — согласился он, присаживаясь на ветхую колченогую скамью. — В сказках, которые уже никто не помнит. Не знаю, что за год в вашей преисподней, но в мире сейчас 1936-й. В Германии правят наци, а все ваши мельницы с колдунами — детские страшилки по сравнению с Дахау.

Мастер отставил кружку, наклонился вперед. Зрачки полыхнули синим огнем.

— Ты сам это сказал, Крабат! Немцы выбрали свою судьбу — и поплатятся за это. А сорбы, наш народ?

Он вовремя вспомнил, что сон — всего лишь разговор с самим собой. Спорить не с кем, да и незачем. Сорбы — малая капля в чужом враждебном море, он, Отомар Шадовиц, — пылинка, подхваченная ураганом. Что он мог сделать? Что могли сделать все они, несколько тысяч, среди миллионов и миллионов?

Старая затертая треуголка дрогнула — Мастер Теофил кивнул, соглашаясь. Прищурился, cкривил рот:

Bitwu bijachu, horcu, zeleznu, nehdy serbscy wotcojo, wojnske spewy spewajo. Sto nam pojda wase spewy?

Не пропел, проговорил хриплым шепотом. Блеснул синим огнем глаз:

— Когда-то это написал твой двоюродный прадед. Сорбский еще не забыл, Крабат? Или перевести на общепонятный?

— Замолчи! — выдохнул он. — Не смей!..

Хохот, тоже хриплый, словно вороний грай.

— «Битвы жаркие, в огне и железе, поминали вы, предки-сорбы, песнями ратными. Кто теперь споет нам ваши песни?» И вправду, кто? Один человек ничего не изменит, верно? Проще уехать, изменить имя, изменить Судьбу, изменить Судьбе. Ты уехал… А вот Иоганн Шадовиц вернулся домой, не стал жить в цесарской Вене. Всего один человек! Но — совпадение! — уже его дети читали и писали по-сорбски. Книги, первые школы, газеты, сборники народных песен, в храмах — служба на сорбском языке. Наш гимн… Все твои предки, кажется, учителя?

Отомар Шадовиц не удивился. Сон есть сон, это его мысли, его боль.

— Против нацистов нужны были не книги, а пулеметы. Но и они бы не помогли, нас мало, слишком мало. Германия обезумела, даже если бы каждый сорб взял винтовку… Нет, не спасло бы!

Треуголка вновь кивнула, отзываясь дальним хриплым граем.

Бога Черного, Царства древнего Позабыт алтарь. Крячут вороны, камень мхом зарос. Бог ушел от нас.

Синева сплелась с зеленью, сырость пахнула холодом, бревенчатые стены надвинулись, нависли тяжелой горой.

Он встал, мотнул головой, прогоняя морок.

— Вспомнил! «Теофил» — имя-оборотень. По-гречески — «Боголюбивый», но если по-немецки…

— Teufel! — шепнул морок. — Teufel! Когда-то ты победил меня, Крабат, но теперь мой час.

Отомар Шадовиц понял, что нужно проснуться, — немедленно, сию же секунду. Крикнул — что есть сил, напрягая горло.

— …Ты оставил свой народ и сам пришел ко мне, Крабат! Кра-а-абат!..

Все сгинуло. В краткий миг между сном и явью он увидел желтое пшеничное поле, а за ним — красные черепичные крыши родного городка. Голос — детский, беззаботный, проговорил нараспев, словно читая молитву:

— В незапамятные времена упал с неба камень и раскололся. Из-под осколков выбрался Крабат и зашагал по земле. С тех пор он среди людей и делает то, что велит ему совесть…[56]

* * *

Документы и ключи Марек Шадов нашел в своем почтовом ящике. Конверт плотной желтоватой бумаги, адрес готическим шрифтом — черная тушь, аккуратные завитки, — серая бечевка. Обратного адреса на конверте не было, но это ничуть не удивило. Оставалось выйти на улицу и взглянуть, но Марек преодолел соблазн и поднялся обратно, на второй этаж.

Коридор, дверь налево.

Тук! Тук!..

Курит? Курит!

— Туши сигарету, одевайся и причешись. На все — три минуты. Время пошло!

Хотел поглядеть на часы. Не стал — успеет, проверено опытом. Поглядел вперед, на дверь в большую комнату. Именно над нею можно повесить оленьи рога, о которых говорил брат. Что ни говори, а единственная память о «барском доме», в котором жил отставной полковник Шадовиц. Все прочее вместе с самим домом давным-давно в чужих руках. Прикинул — нет, не подойдут, придется через весь коридор идти, чтобы шляпу пристроить. Жаль! Входишь в дом — и представляешь, что на острых рогах красуется старая полковничья треуголка с выцветшим от времени кантом…

— Две минуты сорок секунд, Кай!

— На выход! Встречаемся у подъезда. И не вздумай прыгать через ступени.

Он замешкался у дверей, закрывая замок, и только вздохнул, услыхав звонкое «шлеп!». Не отучишь! Прямо на середине лестничного пролета взяться руками за перила — и в полет с полуоборотом вправо…

— Герда, у меня когда-нибудь инфаркт случится!

— Только четыре ступеньки, Кай! Это же пустяки, — уже снизу, у будки привратника (не консьержа!): — Доброе утро, герр Гримм!

Стук! Входная дверь.

Когда Марек и сам оказался внизу, привратник, седой жилистый старик со сказочной фамилией, еще не успел стереть с лица улыбку. Увидев жильца, посуровел, кивнул ответственно:

— Доброе утро, герр Кай!.. О, простите, герр Шадов! Но утро все равно доброе.

Шутка была одна и та же, причем не первый год, но всем троим, включая Герду, нравилась.

Дверь первая, дверь вторая… Вот она! Светлое платьице, светлые волосы, босоножки, наивный взгляд.

— На место встречи прибыла. А мы куда?

Марек поглядел по сторонам. Асфальтовая дорожка, справа — цветущая клумба, слева обвитый молодым плющом забор. Летом здесь красиво, и осенью красиво. И весной. Даже зимой неплохо.

Он вдруг понял, что сегодня видит ставший таким привычным двор в последний раз.

— А мы с тобой налево.

Девочка, словно почувствовав что-то, взглянула неуверенно. Не побежала, пошла рядом. Калитка, медная ручка…

— Мы на улицу? А зачем?

Отвечать Марек не стал — за калиткой все сразу прояснилось. Тротуар, липы-хворостинки, улица, пустая в этот ранний час.

— Ой! А это что такое?

Не хотел, а улыбнулся. Приятно дарить детям игрушки. Куклы Герде никогда не нравились, и Мареку приходилось каждый раз находить что-нибудь новое, неожиданное.

— Это, Герда, называется «автомобиль».

И сам поглядел. Есть на что! Квадратный кузов с черным верхом, длинный нос-мотор, увенчанный крылатой серебряной статуэткой, двойной бампер — серебряные губы, фары-глаза чуть навыкате. Пять колес — четыре где положено, пятое, запасное, на правом боку. А вот цвет сразу и не определить, то ли темный песок, то ли светлое дерево.